Уравнение Бернулли

И когда превращение состоялось, содержимое сковородки было отправлено в большой «суповой реактор», где чуть раньше очутилась картошка, а еще раньше — капуста. Раздавила в блюдце бульонные кубики и всыпала получившееся крошево туда ж.

Вот, собственно, и все. Лаврушка да соль — в самом конце. Но уже вполне можно мыть руки с чувством выполненного долга. Эх, какая хорошая хозяйка, жена и мать могла бы выйти из Риты, если бы она с самого начала поняла, насколько это важно, если бы, наконец, дал бог хоть какую-то конкретную перспективу: десять лет — так десять, пять — так пять, год — так…

Руки мыла тщательно, будто хирургическую операцию овощу сделала, а точнее сказать, «расчлененку» совершила, дважды намылила, а потом, вытерев насухо, понюхала. Пахло только мылом.

Голову подняла и, конечно, на глаза себе попалась, хотя не собиралась вовсе. Хотела сделать вид, будто никого в зеркале не заметила, однако что-то остановило. Пригляделась, и вдруг помстилась некая перемена. Однако в чем перемена, сразу понять не удалось, только через минуту где-то сообразила — это она после путешествия в магазин, сняв кепку, забыла волосы поправить. И теперь отдельные волосинки слегка топорщились, лампочка светила сквозь них, и выходило нечто, при мимолетном взгляде напомнившее нимб. Весьма отдаленно, конечно, так ведь — при мимолетном взгляде.

Рита невольно рассмеялась, продолжая глядеть в зеркало. И вдруг маленькое чудо впрямь случилось — она первый раз за очень долгое время понравилась сама себе. Не слишком сильно, конечно, однако достаточно для того, чтобы подумать: «Я еще, как ни странно, не совсем разучилась смеяться. И оно явно на пользу идет. Надо почаще это делать, а то совсем Бабой Ягой сделалась, будто одна в лесной избушке живу, сдохнуть не умея. И будто если кто навещает, то лишь такой же чухан Кощей. А ведь не так. Ведь Иванушка-дурачок со своим ангельским терпением, или это любовь такая ангельская, приходит каждый день. А я…»

Уж не позвать ли его ночью сегодня к себе на «женскую половину», как именует маленькую комнату Ромка, ведь давным-давно не звала, а ему ж трудно, он только-только распробовал… Надо обязательно позвать, собраться с силами и позвать, попытаться сделать вид, что…

Хотя, с другой стороны, если не звать, может, скорей кончится то, что она сама не имеет сил прекратить и за что весьма многие презирают ее, даже ненавидят. А кто сочувствует, так тоже с оттенком невольной брезгливости.

Если не звать никогда больше, может, сама природа скорей возьмется устранить эту мучительную ненормальность, без всякого низкого умысла — кому как не Рите об этом знать, — возникшую некогда меж двух людей. Алешечка найдет себе девку, но, скорее, пожалуй, она — наглая, ненасытная, вульгарная, конечно же, деваха, — его подцепит и сразу женит на себе. И разом прорвется давно назревший и очевидный для всех душевный нарыв. А что будет после этого с Ритой — совершенно не важно. Потому что так и так ничего хорошего с ней быть уже в принципе не может.

Даже на миг будто бы мелькнула в зеркале физиономия будущей разлучницы — глупая, самоуверенная, презрительная и бездарно размалеванная, что, разумеется, уже было чистейшим бредом в самый разгар дня. Однако Рита все равно отпрянула от зеркала и поспешно покинула совмещенный чужой санузел, для верности закрыв за собой дверь на шпингалет.

Но столь же легко закрыть тему, так распалившую вдруг воображение, разумеется, не удалось. Наоборот, еще пришлось, вопреки мощному внутреннему сопротивлению, признаться самой себе, что пусть дело прошлое, но насчет полного отсутствия «низкого умысла» в памятный волшебный и, одновременно, кошмарный вечер врать самой себе — безнадежное дело. Был умысел, притом именно «низкий», который лишь спустя время превратился в нечто совершенно противоположное.

И разлучница будущая, померещившаяся именно в таком идиотском виде, а не в обличье кроткой, целомудренной золушки, — тоже своего рода обличающий знак. Он со всей неумолимостью разоблачает: «Врешь ты, Ритка, сама себе врешь, будто рада будешь, когда мальчоночка твой несмышленый вырвется наконец из твоих слабеющих, но до сих пор цепких лап, в могилу сойдешь, но еще и оттуда цепляться будешь.

И никогда он не освободится от тебя целиком, всю жизнь будет вынужден помнить тебя, и никакая другая не сможет занять в его жизни все причитающееся ей одной пространство. Всегда в этом пространстве будет потаенный или не очень потаенный закуток, заполненный твоей греховно-романтичной тенью, которая, хотя всего лишь тень, будет так или иначе то и дело напоминать о себе, пытаться влиять на вовсе не принадлежащую ей реальность…»

А Фридриха, ставшего уже легендарным персонажем всего микрорайона и даже, может быть, всего большого города, одноклассники после зимних каникул в своих сплоченных рядах не досчитались. Выяснилось доподлинно, что документы он из школы забрал, остальное же скрывалось в непроницаемом до поры тумане, который постепенно рассеивался, но полностью не рассеялся никогда.

Сперва говорили, что Фрида родители перевели в специальную элитарную школу для «отпрысков знатных родов», которые — и «рода знатные», и школы — именно в те годы стали появляться и в подобных городах.

Но потом одна из девчонок, влекомая, быть может, сладостными воспоминаниями, наведалась на противоположный конец города, где увидела на памятной бронированной калитке с глазком телекамеры бумагу, на которой крупно значилось одно лишь слово: «Продается», а еще обнаружила явные следы запустения, судя по некоторым признакам, нарушаемого изредка и, по всей вероятности, сторожем, ибо такой дом без охраны нельзя оставить даже на один день.

Однако сторожа повидать отважной разведчице не удалось, и ей пришлось устно сочинять на вольную тему, хотя, наверное, недюжинные творческие способности проявила не она одна, ей одной придумать так и столько вряд ли было под силу.

В итоге легенда вышла такая: Отец Фрида — шишка отнюдь не губернского масштаба — угодил в опалу и залетел в провинцию волею высшего руководителя предыдущего государства. Думал — надолго, потому и дом такой построил. А, на свое счастье, не угадал. Потому что вскоре карьера опального деятеля получила новый толчок, недолгая и, прямо скажем, не слишком изнурительная опала даже на пользу пошла, с ореолом мученика режима еще долго можно было красоваться на самых верхах.

Но папа Фридриха — это все еще продолжается легенда — излишне красоваться перед изменчивой в настроениях политической ситуацией не пожелал. Он, будто бы, о многом передумав в дни лишений и невзгод, на оставшуюся жизнь решил скромность и непритязательность избрать своею звездой путеводной.

И согласился на предложение занять важную, но абсолютно не публичную должность либо в посольстве Российской Федерации, либо в консульстве каком-то, либо вовсе в представительстве некой частной фирмы.

То есть вместе со всем семейством отвалил в сравнительно тихую и весьма благополучную Великую Британию, предоставив Родине без него расхлебывать кашу, сообща заваренную как гениально бесстыжими, так и бездарно честнейшими, справедливо, как покажет время, предполагая, что несчастной Родине долго эту кашу расхлебывать, если ее вообще когда-либо удастся расхлебать.

Между прочим, имеется довольно популярная гипотеза, что у людей, дающих своему чаду имя, допустим, Фридрих, соболезнование Родине несколько отличается от аналогичного чувства тех, что нарекают ребенка, например, Степкой или Прошкой. Однако гипотеза эта, если можно так выразиться, эстетическая, поскольку доказывают ее истинность, равно как ложность, исключительно эмпирически, руководствуясь художественным вкусом особого рода и ничем больше…

Была, правда, и другая легенда, по которой родитель Фридриха за свои многочисленные махинации угодил-таки в тюрьму, имущество описали и особняк теперь продают, чтоб возместить нанесенные стране и народу убытки. А Фридрих, стало быть, чтоб не сгореть от стыда за своего нечестного папика, в другую школу перевелся либо даже совсем учебу забросил и принял постриг. Однако жила столь фантастическая и противоречивая легенда совсем недолго.