Страница 130 из 135
— Согласен. Но я больше о Михаиле думаю. Тебе это имя ничего не говорит…
— Ошибаешься. Я о нем очень серьезно думаю.
— Ты согласен с Олегом Филипповичем?
— А ты нет?
— Нет.
— Почему?
— Я мог говорить о прошлом, о том, что помню. Но я приведу другой довод. Ход мыслей Олега Филипповича очень понятен. Это хороший человек, ему трудно смириться с обманом. Поэтому из двоих он предпочитает давно умершего. Он ведь сказал: я верю жене.
— Да ты, однако, обыватель, — пошутил Игорь. — Считаешь, что женам нельзя верить?
Вместо ответа я пошел и принес чахохбили. Мазин отломил хлебный мякиш и бросил в дымящийся соус.
— Все дело в том, что признание или непризнание Натальи в данном случае решающего значения не имеет.
— Мне трудно следить за ходом твоих мыслей, Игорь. В сущности, мы имеем дело с разными проблемами. Моя — житейская, прошлое моих друзей, их личные отношения, твоя — юридическая, сегодняшнего дня, Перепахин и другое, о чем полностью ты, конечно, мне рассказать не можешь. Я понимаю и не любопытствую. Хотя мне очень хотелось бы знать, каким образом они состыкуются. Из‑за этого я и не уеду никак.
— Не преувеличивай секретность проблемы. Я молчу не по профессиональным соображениям. Меня сдерживает обыкновенное незнание, а предположениями делиться пока не хочу. Ты ведь их переоценить можешь. А насчет различия проблем ты не прав. Связаны они неразрывно. И твой разговор с Полиной Антоновной это подтверждает. Снимок сделал Перепахин.
— Я должен был сам об этом подумать. Я помню его с фотоаппаратом. Он тогда увлекался. Но я не совсем понимаю, что ты увидел в этом значительного?
— Так бы я не сказал. Но еще один фактик, который подтверждает мои предположения.
— Сам‑то он как?
— По–прежнему. У алкоголиков бывает так называемый амнестический синдром, провалы в памяти. Причем забываются именно ближайшие события.
— И он ничего не помнит?
— Не помнит, почему и когда писал записку, как очутился на даче, был ли на набережной.
— То есть самое важное.
— Но прошлое он помнит. И это единственный путь в настоящее. Поэтому я и рад сведениям о снимке.
— А он знает, что его хотели отравить?
— Нет. Пока нет. Он должен оправиться, чтобы перенести такой шок. Поэтому и формально допросить его пока невозможно. А вот поговорить… Слушай, где ты научился так замечательно готовить?
Но я уже разгадал его ход.
— Игорь, это в самом деле превосходное чахохбили, но я думаю, что восторги твои слишком целенаправленны. Ты хочешь, чтобы я поговорил с Женькой?
Он положил вилку.
— Бывают же такие проницательные люди.
— Что я должен узнать на этот раз?
— Немного. Каким образом, при каких обстоятельствах снимок попал к Вадиму.
— А не к Лене?
— Наверняка она получила его от Вадима. В этом поверь мне на слово.
— А зачем, под каким предлогом я буду расспрашивать больного человека о таком частном случае? Он удивится.
— Скажи, что Наташа интересуется.
— Знаешь, Игорь, я, кажется, первый в мире сыщик, который не представляет себе, что он ищет и для чего.
Свидание с Перепахиным мне устроили в отдельной комнате куда его привезли в больничном кресле.
Я, разумеется, готовился увидеть тяжко пострадавшего человека, но действительность превзошла ожидания. Живой труп в данном случае выражение не самое сильное. Я стоял и не знал, что делать. Слов не находилось.
Вдруг по его мертвенно–желтому лицу поползло нечто напоминающее усмешку.
— Ну и дурацкий у тебя вид, — сказал он тихо, с трудом шевеля прилипшими к деснам губами.
— У меня? — спросил я так же тихо.
— А у кого ж! Ты что, живого алкаша никогда не видел?
"Да ведь жив‑то ты по случайности…"
— Тебе плохо? — спросил я неуместно.
— А как ты думал? Согласно законам физического и нравственного разрушения.
Я держал в руке кулек с яблоками.
— Ты что принес?
— Вот…
Я положил кулек на столик рядом с креслом.
— Лучше бы пузырек принес.
— Может быть, хватит?
— Поздно.
Похоже было, что устами этого спившегося младенца глаголет печальная истина.
— А дети?
Это был больной вопрос, и он мучительно сморщился.
— Детей государство не оставит. Государство у нас доброе.
— Женя…
— Только не агитируй, ладно?
Я подавил вздох.
— Не буду.
— Вот и хорошо. Все сам понимаю. Но местами. С памятью провалы.
Он не хитрил. Видно было, что говорит правду.
— И как мы с тобой распрощались, не помнишь?
— Помню, дерево над головой качалось.
"Сам ты качался, старый дуралей".
— Верно, у дерева и расстались. А потом?
— Потом ночь. Ну и что? Сам видишь, не дали мне пропасть.
Пахло медикаментами. В шкафу за стеклом виднелись темного стекла флаконы с притертыми пробками.
— Ничего не помнишь?
— Ни фига. Удивляюсь только, почему сюда привезли, а не в вытрезвитель. Видно, совсем дуба давал.
— Да, было плохо.
— А ты как объявился? Ты разве уезжать не собирался? Путается у меня в голове. Кажется, про море говорили…
— Было и такое. Но я задержался. А с памятью у тебя тогда еще началось, под деревом.
— Заметил?
— Еще бы! Ты даже Михаила забыл.
Я сознательно не смотрел в этот момент на Перепахина и не могу сказать, как прореагировал он на мой вопрос внешне, но задел он его несомненно.
— Опять ты… Ну и что? Забыл.
Тогда он говорил "не знал".
— А Наташу помнишь?
Перепахин молчал, видно, соображал, как лучше ответить, "вспомнить" или прикинутсья непомнящим. Потом повторил свое:
— Ну и что?
Это уже можно было принимать за согласие.
— Я был у нее.
— Ну и что?
— Да наплел ты тогда мне много.
— Что наплел?
Это он спросил быстро, заинтересованно.
— Насчет Сергея.
— Не помню.
— Тогда что говорить…
Женька снова погрузился в трудные размышления.
За дверью мимо простучали две пары каблучков. Послышался женский голос:
— Я сразу обратила внимание. Такой интересный больной…
Ответа я не расслышал.
Перепахин медленно произнес:
— А ты скажи. Может, я что‑нибудь и вспомню. Мне же нужно память восстанавливать.
— Ерунду говорил. Про Сергея и Лену. На любовь намекал. Даже ребенка приплел.
— Ну и что?
Теперь это "ну и что?" звучало совсем не так равнодушно, как вначале.
— Бред, клевета, вот что.
— Не помню.
Меня это начало раздражать, хотя я и понимал, что человек, сидящий передо мной, болен, что он жертва злого умысла, и я пришел проведать его. Но ясно было и другое — он сам главный источник своих бед, и я пришел не только сочувствовать, но и узнать нечто важное. Важное, между прочим, для него самого. О чем, однако, говорить было невозможно.
— Женя, — решился я, взяв себя в руки. — На самом деле Сергей отец Лены?
На этот раз я смотрел прямо на Перепахина.
Он снова сморщился.
— Брехня.
Так коротко и ясно мог говорить только человек, который ничуть в словах своих не сомневается. Я несколько растерялся.
— Позволь…
— Брехня.
— Да ты сам подтвердил это!
Конечно, эту фразу он не понял. Нужно было пояснить.
— Снимок на кладбище ты делал?
— Еще что… У меня с памятью…
Но сомнений не было, на этот раз он укрывался, и укрывался сознательно.
— Ну ты же понимаешь, о каком снимке идет речь?
— Мало ли что! Я много снимал. Я был известный фотолюбитель. На выставках участвовал.
Про выставки он врат.
— Ты снимал похороны Михаила, а говоришь, что не знал его.
Все‑таки пьяницы — народ живучий. У него еще сохранилось чувство юмора.
— Я всех покойников знать не обязан.
Юмор сомнительный, что и говорить, но раз у него хватает сил на такое, говорить с ним можно.
— Эта фотография и подтвердила, что Лена дочь Сергея.