Страница 111 из 135
Картина, пожалуй, была описана живо. Высвечивались нравы и время. Но чем заинтересовало это описание Сергея, я не совсем понял.
"Деликатная царица. Почувствовала дурно и вышла, чтобы придворных от молитвы не отвлекать".
Сергей покачал головой.
"Нет, не деликатность тут. Страх".
"Какой страх?"
"Да ведь где случилось? В церкви".
"Ничего удивительного. Душно. Тесно".
"Главное, страх перед Богом. Решила — кара пришла".
Хотя личность Петровой дочери занимала меня мало, я был о ней в целом не самого худшего мнения. Все‑таки любительница маскарадов на троне лучше, чем ее племянник–солдафон.
"За что же кара?"
"Ну, это не вопрос".
"Почему? Она была против смертной казни, например".
"И вообще, как сказал поэт, веселая царица, да? А что такое "изумленным быть", помнишь?"
Я не помнил. Сергей пояснил:
"Это когда человеку стягивали голову веревкой и крутили до тех пор, пока он не начинал говорить такое, чего и сам не понимал. Обычная пытка считалась, между прочим. Но я не о том. Пытку, если хочешь, на эпоху списать можно, на тайную канцелярию, на усердие заплечных дел мастеров. Я о личном, что ни на кого не спишешь".
"Что именно?"
"Иван Антонович, заживо погребенный, заточенный, ссыльный все двадцать лет, пока государыня танцевала. Он‑то на совести непосредсивенно".
"Это тоже эпоха. Политика. Династические интересы".
"Не сомневаюсь, что у нее самой аргументов еще больше было. Но это слова. Для дипломатов, царедворцев, себя ими не убедишь".
"Да может быть, она и не убеждала себя вовсе?"
"Убеждала. Пыталась".
"Ты так уверен?"
Он почему‑то нахмурился.
"Ты сам ответил… Своим заступничеством. Да, она была человеком добрым. Потому и страшилась кары. Совесть болела. Танцевала, танцевала, а внутри болело. Умерла‑то она до срока… Подточило…"
Вот так он мог… Хотя с точки зрения общего процесса, какое имеет значение, мучила совесть Елизавету или не мучила! Это дело личное.
А Сергей, до личных дел охотник, свое "личное дело" хранил в ящике под запором…
Интересно, сколько лет было Елизавете, когда она?..
Кажется, пятьдесят два. И Сергею тоже…
Кто же Ольга, кстати?..
Наконец‑то пришел сон.
Проснулся я рано. Едва светало.
Я обвел глазами комнату и увидел, что утренний сумрак слегка подсвечен. Все еще горела настольная лампа, которую я не погасил, засыпая. Рядом с лампой на столе лежал открытый дневник. Я все вспомнил.
— Что, зачитался с вечера? — спросила Полина Антоновна, когда я вышел из ванной, приглаживая влажные волосы.
— А? — не понял я.
— Выходила я ночью, у тебя свет горел. Под дверью видно.
— Виноват. Заснул и лампу не выключил.
— А я думала, с бумагами завозился.
— С бумагами все в порядке. Систематизировано, по папкам разложено. Все ясно.
— Хорошо. Тебе возни меньше.
— Кроме научных, есть еще личное?
— Личное? Какое личное? Откуда? Он даже поздравительные открытки выбрасывал. Документы? Или жировки какие‑нибудь…
— Жировки тоже есть. Но я имею в виду дневник.
Было заметно, что я удивил тетушку.
— Неужели он дневник писал? Никогда не видела.
— Дневник старый. Еще студенческих лет.
— И об этом не знала, — сказала она как‑то озабоченно.
— Да ведь дневники для себя пишут.
Полина Антоновна кивнула, соглашаясь.
— Вот ты что читал, значит. Интересно?
— Я просмотрел только отдельные страницы.
— И что?
"Неугомонная старуха. Все ей нужно!"
— В принципе интересно. Это же наше время. Но дневник все‑таки вещь сугубо личная.
— Потому и не стал читать?
— Нет, заснул. Кое‑что, однако, вычитал. Неожиданное.
Мы все еще стояли в прихожей. Я у дверей ванной, Полина Антоновна у входа в кухню, с чайником в руках. Чайник качнулся и струйка желтоватой вчерашней заварки пролилась на пол.
— Ой! Смотрите.
— Ничего, вытру.
— Ну, заваривайте, а я сейчас.
Я прошел в кабинет, привел себя окончательно в порядок и постучал в комнату Полины Антоновны. Дневник я захватил с собой.
— Вот, пожалуйста.
Она взяла его в руки, посмотрела, переводя глаза с тетрадки на меня и снова на тетрадку, но не открыла, положила на стол в сторонке.
— Что ж ты там такое вычитал? — спросила Полина Антоновна, разливая чай.
— Я не знал, что Сергей был влюблен.
— Вот как…
— Да, любил девушку.
— И все?
Я пожал плечами.
— Любовь — не картошка.
И она улыбнулась, хотя только что была почти сумрачной.
— Молодой был, вот и любил. Что в этом особенного?
— Мне он никогда не говорил… А вы знали?
Она будто не поняла меня.
— Кого?
— Про его любовь.
Полина Антоновна не ответила, завозилась с чем‑то.
— Знали, что он любит? Кого?
— Кого? — переспросила она. — Разве там не написано?
И она прикоснулась длинным сухим пальцем к обложке дневника.
— Там, где я читал, Сергей пишет просто "она".
— И все?
Снова повторился уже прозвучавший вопрос.
— Я же говорил, смотрел мельком.
— А я вообще не видала.
— Выходит, и вы не знали?
Она сняла очки, стала их протирать.
— У вас тогда много девушек знакомых было.
— И все‑таки любопытно.
— Я тоже хочу поглядеть.
— Смотрите. А я вечерком.
Полина Антоновна надела очки, посмотрела на меня.
— Что сегодня надумал?
— Ничего. Поброжу по городу.
— Походи, походи. Повспоминай.
Она протянула руку к тетрадке, но при мне так и не открыла ее.
— Спасибо за угощение.
— На здоровье. Скажешь тоже, угощение…
Я уже надел плащ, когда зазвонил телефон.
— Послушай, сделай одолжение, — крикнула из комнаты Полина Антоновна.
В квартире было два аппарата, в кабинете и в прихожей. У себя Полина Антоновна телефон не держала, воспринимая его чисто утилитарно, только в меру необходимости. "Не люблю говорить, если человека в глаза не вижу".
Я поднял трубку в прихожей.
— Алло.
Трубка не откликнулась.
— Вас не слышу.
Раздались длинные гудки.
— Кто там, Коля?
— Не знаю. Не ответил.
— Ну и бог с ним. Нужно будет, еще позвонит.
Я вышел из квартиры.
День стоял, как и предыдущие, ровный, солнечный. Я миновал двор и через подворотню выбрался на улицу. Особо четких планов у меня не было, и я приостановился, оглядевшись. Напротив, через дорогу, на месте разрушенного в войну дома был разбит небольшой скверик. Там на скамейке возле прикрытого прозрачным колпаком таксофона сидел парень. С годами я приобрел дальнозоркость и поэтому сразу узнал его, тем более что одет он был в ту же самую поблескивающую золотистым отливом куртку, что и на кладбище, где я видел его с Леной.
Мне не нравится всякого рода мишурный синтетический шик. Не понравился и хозяин куртки. Еще на кладбище, когда он, стоя рядом с женой, разглядывал нас с Мазиным. Не потому не понравился, что тяготел к породе "стиляг", бороться с которыми нас приучали в юности. Как раз вызывающе модного на нем ничего не было. Да и внешность вполне отвечала благопристойным нормам, ни усов, ни бородки, ни длинных волос. И все‑таки, когда я увидел его вблизи, из машины, неприязнь возникла сразу. Решусь сказать, ответная, та, что возникает у людей немолодых, если они замечают во взгляде младших по возрасту нечто пренебрежительное, чувство легкомысленного превосходства. Это всегда раздражает — ну почему они не понимают, что и сами старости не минуют?
Да, парень мне не показался, а тут еще и Полины Антоновны нелестные слова…
А впрочем, какое мне дело до того, что сидит он на скамейке в осеннем скверике, где разросшиеся за мирные годы деревья пожелтели и осыпаются понемногу, стоит потянуть жесткому ветерку?.. Сидит и пусть себе сидит. Пусть отвернулся, потому что тоже узнал меня и не пожелал реагировать. Впрочем, тем, что отвернулся, все‑таки среагировал. Отрицательно.