Страница 112 из 128
— Не знаю!
— Это супруга министра водных, шоссейных и железнодорожных путей Ирана. Вам следовало бы знать «Усладу ночи», — многозначительно сказала журналистка.
— Какую усладу? — спросил я.
Мистрис Барк рассмеялась.
— Вот и моя ложа, а «Услада ночи» — это титул госпожи министерши. Вы, вероятно, слышали, какие пышные наименования носят многие из этих господ. На днях я перечитывала кое–какие книги об Иране и узнала из них о том, что шах Наср эд–Дин, дед свергнутого Резою Ахмеда Каджара, прекрасно использовал непреоборимую любовь к титулам своих подданных, заведя специальную шкатулку — «ящик дураков», как называл он ее. В эту шкатулку он клал деньги, полученные за разрешение носить тот или иной титул.
— Это интересно, — улыбнулся я.
— Я даже выписала кое–что из книг об Иране на эту тему. Это настолько забавно, что я непременно использую в своих корреспонденциях.
Мистрис Барк достала уже знакомую мне книжечку.
— Теперь я не потеряю ее. Вот что пишет некий профессор Вуд, — она перелистала страницы и прочла:
— …И каких только не было там пышных названий. И «Меч правосудия», и «Опора государства», и «Блеск правительства», и даже «Загир эд–доуле», что означает «Спина государства», а человек, носивший пышный титул «Нур эд Дин», то есть «Светоч религии», был редким пьяницей и атеистом. Титулы раздаются за деньги и женщинам, а так как называть даже за глаза даму по имени считается в высшей степени неприличным, то все женщины, могущие купить себе титул, носят вот такие наименования: «Мелекее Иран», то есть «Царица Персии», или «Мунир ос–Салтанэ» — «Освещающая царство», «Нейр уль–Мулюк» — «Свет царства», причем ни одна из этих женщин со столь пышным титулом не принцесса, не принадлежит к придворным дамам, а просто богатая женщина, имеющая возможность купить себе титул. Я обязательно воспользуюсь этими полуанекдотическими сведениями. Советую и вам внимательно почитать мемуары француза, доктора Де Толозана, придворного врача шаха Наср эд–Дина, а также отличную книгу англичанина Уильса «Картинки современной Персии». Хотите, я дам вам прочесть их? — спросила мистрис Барк.
— Благодарю! Буду признателен, — ответил я.
— Как, однако, похожи эти милые персы на своего уморительного Хаджи–Бабу Исфагани. Надеюсь, вы знаете эту очаровательную книжку Мориера.
— Да, она забавно написана, — согласился я.
— «Забавно». Не только «забавно», но удивительно верно изображает нравы Ирана.
— Но ведь Реза–Шахом эти пышные титулы были отменены и, как мне известно, заменены фамилиями, — сказал я.
— О–ля–ля! — засмеялся Барк. — Титулы эти ожили после изгнания Резы, как и многое другое. И, глядя на этих в своем большинстве далеких от государственных дел и власти людей, силою одних лишь денег приобретших такие роскошные титулы, мне становится поневоле смешно, видя, как «Блеск царства» или «Тень шахского величия» смиренно кланяется вон хотя бы тому английскому сержанту или этому американскому лейтенанту и, прижимаясь к забору, проходит на отведенные им места, — с усмешкой продолжала журналистка.
В центре, прямо над входом, высится шахская ложа, рядом с нею американская и английская, за ними полукругом идет ряд лож, в которых размещаются офицеры союзных армий, чиновники посольств, сотрудники различных англо–американских и советских обществ.
Две последние ложи отведены иранским министрам и знатным фамилиям, вроде Бахтиари, Амир Афшари…
Я усаживаю Барк на место и иду к своей ложе.
— Мы еще увидимся, — говорит она, — в перерыве обязательно зайдите ко мне.
Я возвращаюсь в ложу, над которой развевается советский флаг. Арсеньев и Крошкин беседуют между собой. За ложами тянутся деревянные трибуны, уже наполовину заполненные солдатами и офицерами английских и американских частей. Южная сторона предназначена зрителям–иранцам.
Жарко, шумно, празднично. Раздаются голоса продавцов холодной воды, лоточники с мороженым и просто кусками льда снуют между трибунами. Несмотря на то, что уже седьмой час вечера, воздух все еще жарок. Накалившаяся за день земля дышит знойно, словно гигантские меха навевают издалека тепло. По футбольному полю цепью проходят сакка — это водоносы, из кожаных бурдюков поливающие землю. Она слегка дымится, и движущийся парок поднимается над полем. Новые водоносы опять цепью проходят по полю. Земля жадно впитывает влагу, но уже чувствуется приближение вечера. Прохлада густеет, медленно сползая с отрогов Шемрана, со снеговой шапки Демавенда, этого уснувшего вулкана.
Ложи уже заполнены. Слышится музыка. Это приехал шах. Гудки автомашин сливаются со звуками духового оркестра, раздаются слова военной команды. Сарбазы берут на караул.
— Здравствуйте! — слышу я медовый голос нашего хозяина Таги–Заде. Он стоит под самой ложей, рядом с ним — пожилой, представительный иранец в хорошем сером костюме.
— Здравствуйте, уважаемый Таги–Заде. Рад вас видеть, как здоровье?
— Благодарю, пока хорошее.
— Где вы разместились? — спрашиваю я.
— Вот здесь, рядом с вашей ложей. Господин Шаегани был так любезен, что пригласил меня в ложу иранской прессы, — говорит Таги–Заде, указывая на своего спутника. — Вы не знакомы? Это — господин Шаегани, депутат меджлиса и один из самых уважаемых людей нашей столицы.
Мы раскланиваемся.
— Очень рад нашему знакомству, уважаемый полковник, — говорит Шаегани на отличном русском языке. — Я уже имел удовольствие видеть вас в субботу на этом шумном скандале в меджлисе.
Лицо его мне незнакомо.
Чувствуя это, господин Шаегани поясняет:
— Я был с госпожою Барк, когда вы проходили через вестибюль…
— …Господин Шаегани — поэт, журналист и владелец газеты «Ахбаре Кешвар» («Вестник страны»), — важно говорит Таги–Заде.
Они протискиваются сквозь толпу и занимают рядом с нами ложу. Нас отделяет только низенький барьер.
На поле появляются судьи. Двое американцев и один англичанин. Вдалеке, в окружении военных, вижу светлое платье мистрис Барк. Ветер треплет ее золотые волосы. Дальше ряд мужских и женских голов. В ложе шумно и весело. Иногда до нас долетают отдельные возгласы и смех «леди и джентльменов», заполнивших ложи.
Я вижу, как бинокль госпожи Барк на секунду останавливается на нас. Не отнимая бинокля от глаз, она приветственно машет нам и затем переводит бинокль дальше.
Трибуны и проходы заполнены. Американские солдаты свистом и топаньем выражают свое нетерпение. Ни присутствие самого шаха, ни Шварцкопфа и Мильспо не расхолаживает их. Иранцы терпеливо сидят на своих местах, с любопытством озираясь по сторонам. Фоторепортеры и два–три кинооператора наводят свои объективы на зрителей.
Один из журналистов, бесцеремонно расталкивая столпившихся внизу зрителей, пытается заснять шахскую ложу. На веснушчатом лице этого верзилы самое развязное и тупо–самодовольное выражение. Выбирая наиболее удобное положение, он все ближе подбирается к ложе шаха.
— Уберите этого болвана! — довольно звучно раздается из ложи господина Мильспо.
Журналист со своим фотоаппаратом под смех и свист зрителей уже оттиснут военной полицией за линию лож.
— Вы, вероятно, никого не знаете из нашей знати? — нагибаясь к моему уху, шепчет господин Таги–Заде, — вам это будет интересно. Поглядите в ложу его величества, шаха…
Я взглянул. У барьера, положив всю в перстнях ручку на красный бархат обивки, сидит темно–смуглая, красивая молодая девушка в светлом европейском платье.
— Это — ее высочество, принцесса Ашраф, или, как называют ее европейцы, «Смуглая принцесса», сестра его величества шаха, — шепчет Таги–Заде, — рядом с нею, та, что в розовом, ее сестра принцесса Шамс. Они обе только неделю назад прибыли из Америки и на возвратном пути заехали в Кейптаун за своей матерью, супругой Реза–Шаха, которая тоже возвратилась в Иран из Южной Африки. А вон та, что сидит позади Ашраф, это известная красавица, княжна Кашкаи, правда, хороша? «Лицо ее, как полная луна, а губы, как лепестки распустившейся розы, брови, словно две тетивы лука»…