Розыск. Дилогия

2. Среди неписаных законов «вольного города Хивы» есть и такой: самое тяжкое преступление – убить вора, чтобы завладеть тем, что он украл. Пренебрежение этим законом чревато тяжелыми последствиями даже для верхушки Хитрова рынка. Махов вынужден считаться с этим законом. Именно поэтому он не решился «убрать» Прилетаевых тогда, сразу же после кражи, и, видимо, не причастен к теперешнему убийству в Краскове.

3. Но допустим, что, размышляя в течение почти двух месяцев, Махов пришел к выводу, что миллионы стоят того, чтобы поступиться хитрованскими законами. Тогда возникает другой вопрос: зачем в таком случае потребовалась встреча с заместителем председателя Совета милиции Косачевским, которому Махов назвал фамилии воров и саратовского барыги? Только для того, чтобы поставить под удар своего конкурента Чуркина? Сомнительно. Во-первых, он в результате этой встречи теряет саратовские миллионы. Во-вторых, он подсказывает Косачевскому, кто мог организовать красковский пикник. А в-третьих, уж если пренебрегать хитровскими законами, то зачем мелочиться? Убирать, так всех троих: и Чуркина, и Прилетаевых. Семь бед – один ответ. Московский уголовный розыск впутывать во всю эту историю ни к чему.

4. Убийство Дмитрия Прилетаева пытались представить самоубийством. За долгие годы работы в сыскной полиции Борину неоднократно приходилось сталкиваться с такими казусами. Но к инсценировкам обычно прибегали сыновья богатых папаш, которым не терпелось поскорей получить наследство, жены, родственники, любовники и любовницы – то есть те, кто так или иначе был связан с убитым, составлял его окружение и затем, безутешно рыдая, шел за его гробом.

Профессиональные же мокрушечники заботились лишь о том, чтобы не оставлять следов. Они понимали, что уличить их, посторонних, трудно, а разыскать и того трудней…

Так было раньше. А уж теперь, когда карманники, не долго думая, палят в живот своим нервным клиентам из шпалеров, а стопорилы разве что не обстреливают квартиры из пулеметов, кто и зачем будет выдавать убийство за самоубийство? Хитрованские мокрушечники на Маховке не хуже Московского совета милиции знают, как низок уровень раскрываемости убийств. Чего греха таить, ежели бы у «Теленочка» задушили, не дай-то бог, товарища председателя Московского совета милиции Леонида Борисовича Косачевского, то он, Борин, не поручился бы, что виновные окажутся на скамье подсудимых…

– Так-то, глубокоуважаемый Леонид Борисович. – Он стукнул себя пальцем по лбу. – Все, что здесь имел, выложил на стол. А вы уж решайте: обоснованные сомнения у старика или нет.

Пожалуй, из всех аргументов Борина наиболее убедительным мне представлялся последний. Действительно, почерк преступления был слишком вычурным для подручных Махова. Привыкший при князе Львове и Керенском к полной безнаказанности, уголовник-профессионал не очень-то изощрялся в хитрости. Убил – взял – ушел – продал. Именно по этой примитивной формуле совершалось подавляющее большинство преступлений. Конечно, ограбление патриаршей ризницы нельзя было отнести к обычным преступлениям. Но какая нужда так обставлять убийство Дмитрия Прилетаева? Страх перед уголовным розыском?

Что– то я не замечал во время свидания у «Теленочка», чтобы Махов трепетал от ужаса. Нет, веселый разбойничек держался с милой непринужденностью. Он даже не отказал себе в удовольствии слегка подшутить над гостем-несмышленышем, который наивно верил в своих сопровождающих и револьвер.

Правда, Никита Африканович должен был понимать, что если большевики удержатся у власти, то они месяц от месяца будут все сильней и сильней. И тогда они не потерпят больше хитровской вольницы. Но неужто Махов рассчитывает на то, что при разгроме Хивы ему будет оказано снисхождение? Нет, Махов не дурак. Убил он Дмитрия Прилетаева или нет, а конец Хивы – это конец и Никиты Африкановича. Если не уедет из Москвы, не скроется, – стоять ему у стенки.

И все же…

– Хорошо, – сказал я. – Допустим, Махов не причастен к красковскому делу. Но тогда кто же побывал в Краскове и «по-родственному» повесил Прилетаева?

Борин развел руками:

– Не знаю, Леонид Борисович. Честно вам говорю: не знаю.

– Но какие-нибудь предположения у вас должны быть?

– Натурально, должны быть. Но их нет, Леонид Борисович. Одни лишь сомнения, кои я, злоупотребив вашим благосклонным вниманием, и высказал. А предложений нет. Как говорится, чем богаты, тем и рады.

– Негусто…

– Уж куда жиже! – поддакнул Борин и, видно вспомнив про телячий паштет, который некогда готовил в ресторане Николаевского вокзала несравненный Деборг, съехидничал: – Как нынешний суп из воблы.

– Вот-вот – ни телятины, ни шампиньонов…

– Уж какие там шампиньоны! – вздохнул он. – Одно воображение…

– …и вобла, – закончил я. – Но вернемся к нашим баранам. Итак, говорите, Красково… Ну хорошо, Красково. Но на что вы рассчитываете?

– Красково не Париж и не Лондон, Леонид Борисович.

– Не смею спорить.

– А раз так, то человеку там затеряться трудно. В дачном поселочке все на виду. Сомнительно, чтобы покойный, пребывая там, никогда не показывался. И на станции его примечали, и в самом поселке. Может, и соседи наведывались. Кто-то с ним беседу вел, а с кем-то он. Приезжал к нему кто – видели, уезжал от него кто – тоже не без внимания оставляли. Тары-бары-растабары… Поимейте в виду, что Прилетаев там с первых чисел января жительствовал…

В логике Борину отказать было нельзя.

– Так что, Леонид Борисович, подышу-ка я несколько дней дачным воздухом.

– Дышите, – согласился я.

В Краскове Борин пробыл недолго. Но дачный воздух пошел на пользу не только ему… Уже к исходу второго дня он привез в Москву узкогрудого и лупоглазого человечка о усиками и пробором, рассекающим его голову на две половинки.

– Прошу любить и жаловать, – весело представил человечка Борин, – бескорыстный покровитель всех красковских бильярдистов, мастер кия, рыцарь мелка и труженик лузы. Местный маркер.

– Гоша, – поклонился мне человечек и даже шаркнул ножкой. – Гоша Чилим. Может, слышали?

– Сожалею, но не привелось.

– Меня в Краскове все знают, – похвастался Гоша.

– Единственный и самый популярный маркер на весь поселок, – подтвердил Борин.

Выяснилось, что наши сведения о покойном были далеко не полны. Оказалось, что Дмитрий Прилетаев был не только удачливым вором, но и умелым бильярдистом, одинаково сильным как в русской пятишаровой, так и в берлинской. Гоша мог засвидетельствовать под присягой, что Степан Андреевич (в поселке Прилетаева знали под этим именем) на его глазах ни разу не киксовал и делал шары такими триплетами, что лучшие красковские бильярдисты и те ахали.

– Гоша видел Степана Андреевича в Москве незадолго до самоубийства, – прервал маркера Борин.

– Да-с, – подтвердил Гоша.

– В чайной Общества трезвости у Николаевского вокзала, если не ошибаюсь?

– Да-с, – снова сказал Гоша. – Чай пили.

– И не один?

– Вдвоем.

– Вот и расскажите нам поподробней о внешности того господина, – ласково попросил Борин.

Человек, которого описал Гоша, был хорошо знаком и мне и Борину…

– А вы, Петр Петрович, были правы, – сказал я, когда показания маркера были запротоколированы.

– В чем?

– В целебности красковского воздуха, разумеется.

– Зато я ошибся в другом, – сказал он. – Похоже на то, что в игре участвуют не одни «маляры»…

II

О том, что столица переносится в Москву, официально объявлено еще не было. Но в городе уже об этом знали. Знали о предполагаемом приезде народных комиссаров и членов ВЦИК. Знали об эвакуации из Петрограда советских учреждений.

Слухи о переезде Советского правительства стали для буржуазных газет сигналом к началу новой кампании против большевиков, кампании, еще более яростной, чем прежняя.

В «Русских ведомостях» некто, скрывающийся за инициалами Е.М., охарактеризовав для начала большевизм как социализм, поставленный вверх ногами, а ленинизм как идеологию деклассированной солдатчины, повизгивая от бессильной злобы в каждом абзаце, писал: «Жри скорей другого, чтобы он не сожрал тебя, – таков главнейший декрет социалистической революции, единственный не расклеенный на заборах, но всаженный клеймом в обезумевшую душу народа».