Розыск. Дилогия

– Какие именно документы мне должен был передать Прозоров, я не знаю.

– А кто же это знает?

– Драуле.

Из дальнейшей нашей беседы выяснилось, что Эмма Драуле, то самое произведение художника-кубиста, с которым я имел честь познакомиться у Муратова, не только благополучно добралась с моего благословения и с помощью Липовецкого до ставки Махно, но и пришлась там ко двору.

«Длинноволосый мальчуган» всегда считал себя фигурой международного масштаба. Приезд на Украину Драуле подтверждал это. Анархисты из далекой Америки и те интересуются батькой. Это не могло не льстить, и по приказу Махно Драуле предоставили, в достаточно приглаженном виде конечно, все интересующие ее материалы, начиная от поучительной и красочной биографии «вождя» и кончая его опытом насаждения основ анархизма в жизни крестьян и рабочих.

Человек обязательный и добросовестный, Драуле не забыла о своем московском покровителе. Поэтому ее обещания информировать Муратова о махновщине сразу же стали приобретать осязаемые формы.

Приблизительно две недели назад некий человек, ранее Муратову незнакомый, передал Отцу обширное письмо Драуле, в котором она описывала свои первые впечатления от батьки и его ближайшего окружения, в том числе и от знаменитой Галины Андреевны, удостоившейся чести попасть в боевую песню махновцев («Мы их же порежем, да мы их же побьем, последних комиссаров мы в плен заберем… Ура, ура, ура, пойдем мы на врага за матушку Галину, за батьку за Махна!»).

Это письмо завез Муратову тот самый неизвестный, который теперь адресовал его к Прозорову.

Человек этот, конечно, мог находиться в стороне от интересовавших меня событий. Но я был убежден в противном, в у меня для этого имелись некоторые основания.

– Письмо Драуле у вас, разумеется, не сохранилось?

– Разумеется. Вы же знаете, что я не имею привычки править письма.

– Но у вас, насколько я помню, всегда была привычка запоминать лица людей?

– Да, когда-то я на свою память не жаловался, – подтвердил Муратов. – Но это было когда-то… Старость, Косачевский, старость!

– И все-таки…

– И все-таки?…

– Вы смогли бы опознать человека, который привез вам письмо Драуле?

Муратов хмыкнул и с любопытством спросил:

– Вы что ж, его тоже взяли?

– В данном случае речь идет о фотографии, – дипломатично сказал я. Но Муратов был не из воробьев, которых можно провести на мякине.

– Упустили, выходит? Что ж вы так опростоволосились? Ведь начальство вас за это по головке не погладит. Как вы думаете?

– Не погладит, Христофор Николаевич.

– То-то и оно, – усмехнулся он. – Как видите, недаром мы против всякой власти выступаем. Тот, кто у власти стоит, добряком не будет. Портит власть человека. Кропоткин как-то говорил, что власть можно доверить только ангелам, да и у тех скоро рога вырастут…

То ли оттого, что нам не удалось задержать неизвестного, который был на квартире Прозорова, и меня в связи с этим ждет нагоняй от испорченного властью начальства, то ли от воспоминаний о Кропоткине, к которому, несмотря на расхождения во взглядах, он испытывал симпатию, но старик пришел в благодушное настроение. Если бы я теперь мог еще ему сообщить о том, что прикарманил кое-что из вещей «Фонда», дескать, был все-таки такой грех, то приобрел бы в его лице самого искреннего доброжелателя. Но увы, не все в нашей власти…

Я достал пухлый и потертый пакет с фотографиями.

– Ну-ну, что у вас там, покажите.

Муратов взял пакет, взвесил его на ладони:

– Фунта два потянет, не меньше… Поглядим.

Он по одной вытаскивал из пакета фотографии и, взглянув, небрежно кидал на стол.

На столе лежало десятка два карточек, когда я заметил, как в пальцах Муратова на какую-то долю секунды дольше других задержалась некая фотография.

– Знакомый?

– Нет.

Муратов поспешно, словно фотография жгла ему пальцы, бросил ее на стол и потянулся за следующей.

Перебрав все хранившиеся в пакете снимки, он собрал со стола карточки, перетасовал их, словно колоду игральных карт, и аккуратно вложил в конверт.

– Других фотографий нет?

– Нет.

– Весьма сожалею, Косачевский, но здесь я его не обнаружил.

– Ну что ж, на нет и суда нет, Христофор Николаевич.

– А документы, которые прислала Драуле, я смогу получить?

– Конечно, только попозже, через недельку. Как видите, власть меня еще не испортила и я вполне могу сойти за ангела…

Когда Отец вышел из кабинета, я вновь извлек из пакета фотографию, привлекшую его внимание. На ней был узколицый человек в черкеске.

Да, никаких сомнений: с ним я встречался у Кореина в Гуляйполе. Корейша говорил, что это его единомышленник.

Мечтал ли узколицый о Всемирном храме искусства, куда будут приходить паломники со всех концов мира, я не знал, но в том, что он имел какое-то отношение к Прозорову, ценностям «Алмазного фонда» и экспонатам Харьковского музея, я не сомневался.

II

После моего переезда, а вернее, перехода в 5-й Дом Советов (от предложения Ермаша переселиться к нему я отказался) в номере Липовецкого внешне как будто ничего не изменилось, разве что стало немного чище. И в то же время это уже был не прежний гостиничный номер, надежное пристанище двух неприкаянных мужчин. Теперь здесь жила семья. И номер как-то облагородился, смягчился, стал уютней и привлекательней. В нем появилось даже нечто неуловимо кокетливое.

– Что скажешь? – настороженно спросил Зигмунд, наблюдая за тем, как я внимательно рассматриваю комнату.

– Ничего.

– Ни одной гадости?

– Ни единой.

– Но желание высказаться есть?

– Нет.

– Странно. – Зигмунд незаметным движением ноги засунул под диван Идины туфли и прикрыл своим пальто валявшуюся на спинке стула юбку. – Не узнаю тебя.

– Я тоже.

– Располагайся. Скоро придут Ида с Машкой, чайку попьем.

– У меня к тебе дело, Липовецкий.

– Может, отложим?

– Нельзя.

Я достал из нагрудного кармана фотографию узколицего и объяснил, что мне требуется.

– Гляжу, не клеится у тебя расследование?

– Ничего, склеится. А без неудач в таком деле не обойтись.

– Фотографию мне оставишь?

– Если требуется.

– Ну а как же, надо будет товарищам показать. Заранее обещать что-либо не берусь, – сказал Зигмунд, – но, думаю, задача не из сложных. Кое-какие справки можно будет о нем навести. У меня есть несколько человек, которые в разное время крутились вокруг нашего «мальчугана».

– Сможешь сегодня меня с ними свести?

– Почему бы и нет? Сведу. Ты у себя на работе будешь? Я тебе телефонирую.

– Только без экспромтов, – предупредил я, – ладно?

Зигмунд расхохотался, и тотчас же гостиничный номер превратился в прежнее пристанище двух неприкаянных мужчин.

– Вот теперь тебя, сукина сына, узнаю! Не можешь ты обойтись хотя бы без одной гадости, душа не позволяет. Даже когда хочешь, все равно не можешь. Не в твоей это натуре.

Как я его ни убеждал, что слово «экспромт» было сказано без всякого умысла, что я и не думал намекать на Иду, он не поверил:

– Я ж тебя как облупленного знаю, Косачевский!

Зигмунд слов на ветер не бросал.

В тот же день вечером я уже располагал достаточно обширными, хотя и далеко не исчерпывающими сведениями о человеке с фотографии, который в ставке Махно был известен под фамилией Шидловского, но, кажется, имел еще одну или несколько других.

Гость Прозорова не был «природным» махновцем, как именовали в повстанческой армии тех, кто примкнул к батьке в восемнадцатом.

Появился он у Махно вместе с «атаманом партизан Херсонщины и Таврии» небезызвестным Григорьевым. Но я григорьевцам его тоже нельзя было отнести. Скорей всего, это был деникинский офицер, который перешел линию фронта и оказался у Григорьева в марте 1919 года, когда Kpacная Армия, в том числе и входившие в ее состав Григорьевцы, подошла к Одессе.

Вот в этот-то период в штабе Григорьева и появился. Шидловский – или как парламентер, или как «честный офицер», последовавший пламенному призыву атамана оставить ряды Добровольческой армии и перейти на сторону трудящихся масс.