Персидские ночи

Женя села в машину.

— Спасибо, — поцеловал ей руку Хамат.

‘Не за что, милый’, — отвернулась к окну, скрывая лукавую усмешку.

Все дорогу в аэропорт она обдумывала свой план. В самолете же позже, после посадки, она поглядывала по сторонам, заглядывала в лица людей, мучаясь от колебаний и сомнений. Может, обратиться к кому-нибудь, объяснить ситуацию? Попросить помощи?

Но разве она в беде? И что она скажет: на мне женился богатый сириец против моей воли? Звучит ортодоксально. Многие примут ее обращение на веру, поймут ее состояние, возмущение, желание вернуться домой? Самое большее, примут ее речь на счет банальной ссоры супругов, может, для проформы еще раз проверят документы и убедятся в своем предположении: повздорили Бен-Хаджары. Что дальше? А дальше мрак неизвестности: то ли смолчит Хамат, то ли посмеется, то ли развернется и отвезет ее уже не к бабушке в деревню, а в пустыню к бедуинам, где ни полиции, ни документов, ни законов, кроме древних, не менявшихся и не меняющихся из века в век, где только песок, верблюды и кучка слабо знакомых с цивилизацией людей. Уж им-то девушка точно ничего не докажет.

Нет, подобная перспектива Женю не прельщала и девушка молчала, делая вид, что ее все устраивает, и она верит Хамату, по-прежнему безропотно ждет, когда же он соблаговолит исполнить свое обещание.

Правда, был еще одна диллаема, которую Жене неприятно было рассматривать как факт: она не хотела неприятностей Хамату. Как ни странно, но она не чувствовала настоящей обиды и злости на него, даже притом, что была возмущена его поступками. Более того, она испытывала привязанность к нему и беспокойство о его будущем, хоть рассуждая логически, приходила к выводу, что с ней, что без нее оно будет безоблачным. И по той же логике понимала, что нужно уезжать как можно скорей, потому что уже сегодня она не могла твердо и четко ответить на вопрос, зачем надо, а завтра, наверное, дойдет до того, что аргументирует, зачем не надо.

Как ни пыталась Женя отбить в себе влечение к Хамату, как ни давила привязанность к нему фактами его поступков, произошедших и происходящих событий, не могла не признать, что несмотря ни на что он ей нравится. И от этой мысли все больше замыкалась в себе, то удивляясь, то злясь, но принять свое положение и смириться еще не могла. Слишком многим бы ей пришлось пожертвовать, а она была к этому не готова. В ней боролись: та Женя что привыкла к независимости и отчетности в своих поступках только перед самой собой и та, которая ощутив себя женщиной, захотела ею остаться, наплевав на все законы и условности. Страсть в ней боролась с прагматизмом, а прошлое, понятное и ясное, с будущим – туманным и потому страшащим. Она понимала Хамата и не понимала, как, впрочем, уже и себя. Клубок из чувств, эмоций, иллюзий и реальности запутывался, закручивался все сильней, и Женя не видела иного выхода, как бросить попытки его распутать и просто отойти в сторону, взять тайм-аут.

Этот особняк ничем не уступал тому, что был у Хамата в Сирии. Но разве смена клеток имеет какое-то значение для пойманной птички?

Женя с грустью осматривала апартаменты, понимая, что многие женщины на ее месте и не думали бы сопротивляться, а с радостью остались здесь навеки. А ее тянуло домой, но не к маме с папой, в родной город, в знакомую суету, прочь от Хамата, разлагающей атмосферы обеспеченности и размеренности, в которой, казалось, живет и здравствует одно – удовольствие.

—Надеюсь, тебе понравится здесь. Прости за отсутствие комфорта в деревне…

Хамат хотел пройти за девушкой в комнату, но та захлопнула дверь перед его носом и щелкнула замком. Парень провел ладонью по гладкой прохладной поверхности двери, представляя, что касается щеки Жени, и зажмурился, чувствуя вину перед ней, а еще страх и боль. Девушка ускользала от него, вводя в уныние, лишая сил и уверенности. Он видел, что ей плохо и мучился от мысли, что он виной тому, но как исправить положение, чтоб удержать Женю, привязать не сексом и богатством, а душой и сердцем, и не сломать ее, не доставить зла и боли – не знал. Хамат продумывал каждый свой шаг. Он хитрил, манил перспективами, опутывал лаской и вниманием, как цепями, но они разлетались, сталкиваясь с бесхитростностью Жени, с ее упрямством и страхом перед новой жизнью, что он никак не мог побороть.

И Хамат с грустью понял, что все его ухищрения тщетны, осознал суть поговорки – насильно мил не будешь. Оставалось лишь одно – отпустить ее. Но от одной мысли он словно лишался воздуха, и глухая волна отчаянья сдавливала горло: как он будет жить без нее, зачем?

Парень прислонился спиной к двери и прошептал, мысленно обращаясь к Евгении:

— Я люблю тебя…

Женя услышала этот вздох, признание полное щемящей тоски. Ни злости, ни обвинений, ни возмущения и сопротивления – констатация непреложной истины и готовность безропотно принять все, что она несет: от радости до горя. Девушка заплакала, осев у дверей: что же Хамат делает с собой, что он делает с ней?

Глава 19

Женя открыто заигрывала со слугой из местных. С Крисом ей повезло: понимал русский язык, коряво, но изъяснялся, к тому же был молод и горяч. Ужасная смесь. Юность не знала препон, не обладала достаточным опытом, чтоб понять, чем грозит интрига, и тактом, чтоб достойно обойти расставленные красивой молодой женой господина Хамата сети. Кровь била в виски, будоража воображение, и сердце уже почти любило, глаза открыто обожали.

Женя кривила губы в томной улыбке, поощряла взглядами, непринужденно болтая с парнем сидя в шезлонге, и все молила, чтоб хватило сил отыграть роль легкомысленной девчонки до конца. А на душе было тошно до слез и хотелось без затей раскричаться, выплеснув накопившееся. Но к чему, кому и какой в том толк?

Три дня она живет на Кипре в особняке Хамата как королева. Парень завалил ее подарками, устроил прогулку на яхте, морскую охоту, свозил в аквапарк и все заглядывал ей в лицо, искал что-то во взгляде и огорчался, мрачнел, не находя ничего. Женя почти не разговаривала с ним, пресекала грубо и резко любые попытки обнять, дотронуться до нее, на улыбки отвечала хмурым взглядом, подарки складировала в углу комнаты, в которой запиралась на замок, не пуская никого, даже слуг с ужином. Она не объявляла голодовки – не могла, не хотела есть и все. Она и места себе найти не могла, в руки себя взять. Расклеилась, запуталась и хотела лишь одного: поскорей поставить точку на всей бредовой истории.

И какие уж здесь развлечения, подарки, радости, если не понимаешь уже ни себя, ни других, если не можешь здраво рассуждать, покоренная стрессом, щедро награжденная депрессивной тоской, в которой ни одного просвета кроме навязчивой мысли – домой, любыми способами – домой! Ей казалось, что лишь там она сможет прийти в себя, вновь ощутит себя человеком разумным и сможет, наконец, разобраться в себе, понять, кто прав, кто виноват, что нужно было сделать, как. Травмированная психика давала сбои. Эмоции, переполнявшие Женю, то бурлили, требуя выхода, то отсутствовали напрочь, награждая ее апатией, то выливались слезами в тишине и пустоте спальни, когда Женя слышала тихий зов и стук Хамата в ее дверь, то вводили в отрешенность, в которой она могла до полусуток лежать на постели и тупо разглядывать потолок, не имея ни одной мысли в голове. Ей было плохо без Хамата, но и плохо с ним. И если первое было понятно, то второе не находило объяснений и смущало душу открытием, против которого восставал разум – Женя влюбилась. В араба, в иностранца и иноверца, в коварного типа, сластолюбца!... И подлеца – добавила бы с удовольствием, но в том-то и дело, что не могла, потому что не считала его таковым при всех фактах, говорящих за это определение. О, если б он добавил к своим проступкам еще парочку отвратительных поступков и облегчил Жене задачу! Но мечты оставались мечтами. Он был учтив и терпелив, внимателен и заботлив, и тем опутывал ее сильнее, чем подарками, лишал решимости и воли.