Страница 76 из 79
Между темными шатрами выступили на краю неба беловатые полосы. Звезды сделались дальше и холоднее.
Повеяло сыростью. Сталь копий и медь щитов потускнели от серого, как паутина, налета росы. Пропели петухи этрусских гадателей, вещие птицы, которых жрецы не утопили, несмотря на повеление августа. Тихая грусть была на земле и на небе. Все казалось призрачным – близкое далеким, далекое близким.
У входа в палатку кесаря толпились друзья, военачальники, приближенные; в сумерках казались они друг другу бледными тенями.
В шатре царствовало еще более торжественное безмолвие. С однообразным звоном врач Орибазий толок в медной ступе лекарственные травы для освежающего напитка.
Больной успокоился; бред затих.
На рассвете в последний раз пришел он в себя и спросил с нетерпением:
– Когда же солнце?..
– Через час, – ответил Орибазий, взглянув на уровень воды в стеклянных стенках водяных часов.
– Позовите военачальников, – приказал Юлиан.Я должен говорить.
– Милостивый кесарь, тебе нужен покой, – заметил врач.
– Все равно. До восхода не умру.-Виктор, выше голову… Так. Хорошо.
Ему рассказали о победе над персами, о бегстве предводителя вражеской конницы, Мерана, с двумя сыновьями царя, о гибели пятидесяти сатрапов. Он не удивился, не обрадовался; лицо его осталось безучастным.
Вошли приближенные: Дагалаиф, Гормизда, Невитта, Аринфей, Люциллиан, префект Востока-Саллюстий; впереди шел комес Иовиан. Многие, делая предположения о будущем, высказывали желание видеть на престоле этого слабого боязливого человека, никому не опасного. При нем надеялись отдохнуть от тревог слишком бурного царствования. Иовиан обладал искусством угождать всем. Он был высок и благообразен, с лицом незначительным, исчезающим в толпе. Он имел сердце добродетельное и ничтожное.
Здесь же, среди приближенных, находился молодой центурион придворных щитоносцев, будущий историк Аммиан Марцеллин. Все знали, что он ведет дневник похода.
Войдя в палатку, Аммиан вынул навощенные дощечки и медный стилос. Он приготовился записывать предсмертную речь императора.
– Подымите завесу, – приказал Юлиан.
Покров на дверях откинули. Все расступились. Утренний холод повеял в лицо умирающему. Дверь выходила на восток. Недалеко был обрыв; ничто не заслоняло неба.
Юлиан увидел светлые облака, еще холодные, прозрачные, как лед. Он вздохнул и сказал:
– Так. Хорошо. Погасите лампаду…
Огонь потушили; палатку наполнил сумрак.
Все ждали молча.
– Слушайте, друзья мои, – начал кесарь предсмертную речь; он говорил тихо, но внятно; лицо было спокойно. i Аммиан Марцеллин записывал.
– Слушайте, друзья,-мой час пришел, быть может, слишком ранний: но видите,-я радуюсь, как верный должник, возвращая природе жизнь, – и нет в душе моей ни скорби, ни страха; в ней только тихое веселие мудрых, предчувствие вечного отдыха. Я исполнил долг и, вспоминая прошлое, не раскаиваюсь. В те дни, когда, всеми гонимый, ожидал я смерти в пустыне Каппадокии, в Мацеллуме, и потом, на вершине величия, под пу римского кесаря, – сохранил я душу мою незапятнанной, стремясь к высоким целям. Если же не исполнил всего, что хотел, – не забывайте, люди, что делами земными управляют силы рока. – Ныне благословляю Вечного за то, что дал Он мне умереть не от медленной болезни, не от руки палача или злодея, а на поле битвы, в цвете юности, среди недоконченных подвигов…
Расскажите, возлюбленные, врагам и друзьям моим, как умирают эллины, укрепляемые древнею мудростью.
Он умолк. Все опустились на колени. Многие плакали.
– О чем вы, бедные? – спросил Юлиан с улыбкой.Непристойно плакать о том, кто возвращается на родину…
Виктор, утешься!..
Старик хотел ответить, но не мог, закрыл лицо руками и зарыдал еще сильнее.
– Тише, тише, – произнес Юлиан, обращая взор на далекое небо.-Вот оно!..
Облака загорелись. Сумрак в палатке сделался янтарным, теплым. Блеснул первый луч солнца. Умирающий обратил к нему лицо свое.
Тогда префект Востока, Саллюстий Секунд, приблизившись, поцеловал руку Юлиана:
– Блаженный август, кого назначаешь наследником?
– Все равно, – отвечал император. – Судьба решит.
Не должно противиться. Пусть галилеяне торжествуют.
Мы победим – потом, и – с нами солнце! – Смотрите, вот оно, вот оно!..
Слабый трепет пробежал по всему телу его, и с последним усилием поднял он руки, как будто хотел устремиться навстречу солнцу. Черная кровь хлынула из раны; жилы, напрягаясь, выступили на висках и на шее.
– Пить, пить! – прошептал он, задыхаясь.
Виктор поднес к его губам глубокую чашу, золотую, сиявшую, наполненную до краев чистой родниковой водой.
Юлиан смотрел на солнце и медленно, жадными глотками пил воду, прозрачную, холодную, как лед.
Потом голова его откинулась. Из полуоткрытых губ вырвался последний вздох, последний шепот:
– Радуйтесь!.. Смерть-солнце… Я-как ты, о, Гелиос!..
Взор его потух. Виктор закрыл ему глаза.
Лицо императора, в сиянии солнца, было похоже на, Лицо уснувшего бога.
Прошло три месяца после заключения императором Иовианом мира с персами.
В начале октября римское войско, истощенное голодом и бесконечными переходами по знойной Месопотамии, вернулось в Антиохию.
Во время пути, трибун щитоносцев, Анатолий подружился с молодым историком Аммианом Марцеллином.
Друзья решили ехать в Италию, в уединенную виллу около Бай, куда приглашала их Арсиноя, чтобы отдохнуть от трудного похода и полечиться от ран в серных источниках.
Проездом остановились они на несколько дней в Антиохии.
Ожидались великолепные торжества в честь вступления на престол Иовиана и возвращения войска. Мир, заключенный с царем Сапором, был позорным для Империи: пять богатых римских провинций по ту сторону Тигра, в том числе Кордуэна и Регимэна, пятнадцать пограничных крепостей, города Сингара, Кастра-Маурорум и неприступная древняя твердыня Низиб, выдержавшая три осады, переходили в руки Сапора.
Но галилеяне мало думали о поражении Рима. Когда в Антиохию пришло известие о смерти Юлиана Отступника, запуганные граждане сперва не поверили, боясь, что это сатанинская хитрость, новая сеть для уловления праведных; но поверив, обезумели от радости.
Ранним утром шум праздника, крики народа ворвались сквозь плотно запертые ставни в полутемную спальню Анатолия. Он решил целый день просидеть дома. Ликование черни было ему противно. Старался опять уснуть, но не мог. Странное любопытство овладело им. Он быстро оделся, ничего не сказал Аммиану и вышел на улицу.
Был свежий, но не холодный, солнечный осенний день.
Большие круглые облака на темно-голубом небе сливались с белым мрамором бесконечных антиохийских колоннад и портиков. На углах, рынках и форумах шумели фонтаны.
В солнечно-пыльной дали улиц видно было, как широкие струи городских водопроводов скрещиваются подвижными хрустальными нитями. Голуби, воркуя, клевали рассыпанный ячмень. Пахло цветами, ладаном из открытых настежь церквей, мокрой пылью. Смуглые девушки, пересмеиваясь, окропляли из прозрачных водоемов корзины бледных октябрьских роз и потом, с радостным пением псалмов, обвивали гирляндами столбы христианских базилик.
Толпа с немолчным гулом и говором наполняла улицы; медленным рядом двигались по великолепной антиохийской мостовой – гордости городского совета декурионов – колесницы и носилки.
Слышались восторженные крики:
– Да здравствует Иовиан август, блаженный, великий!
Иные прибавляли: «победитель», но неуверенно, потому что слово «победитель» слишком отзывалось насмешкой.
Тот самый уличный мальчик, который некогда марал углем на стенах карикатуры Юлиана, хлопал в ладоши, свистел, подпрыгивал, валялся в пыли, как воробей, и выкрикивал пронзительно:
– Погиб, погиб сей дикий вепрь, опустошитель вертограда Божьего!
Он повторял эти слова за старшими.
Сгорбленная старуха в отрепьях, ютившаяся в грязном предместьи, в сырой щели, как мокрица, тоже выползла на солнце, радуясь празднику. Она махала и вопила дребезжащим голосом: