Страница 65 из 79
С немым внутренним смехом, который теперь один только утолял его ненависть, повернулся он и быстрыми шагами пошел к Аполлонову храму.
Старички всхлипывали, протягивая руки:
– Кесарь, помилуй! Мы не знали… Возьми наш домик, землю, все, что есть у нас,-только сына помилуй!..
Философы хотели войти вместе с императором в двери храма; но он отстранил их движением руки:
– Я пришел на праздник один: один и жертву богу принесу.
– Войдем, – обратился он к жрецу. – Запри двери, чтобы не вошел никто. Procul este profani! Да изыдут неверные!
Перед самым носом друзей-философов двери захлопнулись.
– Неверные! Как вам это нравится?-проговорил Гаргилиан, озадаченный.
Либаний молча пожал плечами и надулся.
Юний Маврик, с таинственным видом, отвел собеседников в угол портика и что-то прошептал, указывая на лоб:
– Понимаете?..
Все удивились.
– Неужели?
Он стал считать по пальцам:
– Бледное лицо, горящие глаза, растрепанные волосы, неровные шаги, бессвязная речь. Далее – чрезмерная раздражительность, жестокосердие. И наконец, эта нелепая война с персами, – клянусь Палладою, да ведь это уже явное безумие!..
Друзья сошлись еще теснее и зашептали, засплетничали радостно.
Саллюстий, стоя поодаль, смотрел на них с брезгливой усмещкой.
Юлиан нашел Эвфориона внутри храма. Мальчик обрадовался ему и часто, во время богослужения, заглядывая императору в глаза, улыбался доверчиво, как будто у них была общая тайна.
Озаренное солнцем, исполинское изваяние Аполлона Дафнийского возвышалось посередине храма: тело-слоновая кость, одежда – золото, как у Фидиева в Олимпии.
Бог, слегка наклоняясь, творил из чаши возлияние Матери Земле с мольбой о том, чтобы она возвратила ему Дафну.
Налетела легкая тучка, тени задрожали на золотистой от старости слоновой кости, и Юлиану показалось, что бог наклоняется к ним с благосклонной улыбкой, принимая последнюю жертву последних поклонников – дряхлого жреца, императора-богоотступника и глухонемого сына пророчицы.
– Вот моя награда, – молился Юлиан, с детскою радостью,-и не хочу я иной, Аполлон! Благодарю тебя за то, что я проклят и отвержен, как ты; за то, что один я живу и один умираю, как ты. Там, где молится чернь,бога нет. Ты – здесь, в поруганном храме. О, бог, осмеянный людьми, теперь ты прекраснее чем в те времена, когда люди поклонялись тебе! В день, и мне назначенный Паркою, дай соединиться с тобою, о, радостный, дай умереть в тебе, о, Солнце. – как на алтаре огонь последней жертвы умирает в сиянии твоем.
Так молился император, и тихие слезы струились по щекам его, тихие капли жертвенной крови падали, как слезы, на потухающие угли алтаря.
В Дафнийской роще было темно. Знойный ветер гнал тучи. Ни одной капли дождя не падало на землю, сожженную засухой. Лавры трепетали судорожно черными ветками, протянутыми к небу, как молящие руки. Титанические стены кипарисов шумели, и шум этот был похож на говор гневных стариков.
Два человека осторожно пробирались в темноте, вблизи Аполлонова храма. Низенький, – глаза у него были кошачьи зеленоватые, видевшие ночью, – вел за руку высокого.
– Ой, ой, ой, племянничек! Сломим мы себе шею гденибудь в овраге…
– Да тут и оврагов нет. Чего трусишь? Совсем бабой стал с тех пор, как крестился!
– Бабой! Сердце мое билось ровно, когда в Гирканийском лесу хаживал я на медведя с рогатиной. Здесь не то!
Болтаться нам с тобой бок о бок на одной виселице, племянничек!..
– Ну, ну, молчи, дурак!
Низенький снова потащил высокого, у которого была огромная вязанка соломы за плечами и заступ в руке.
Они подкрались к задней стороне храма.
– Вот здесь! Сначала заступом. А внутреннюю деревянную обшивку руби топором, – прошептал низенький, ощупывая в кустах пролом стены, небрежно заделанный кирпичами.
Удары заступа заглушались шумом ветра в деревьях.
Вдруг раздался крик, подобный плачу больного ребенка.
Высокий вздрогнул и остановился.
– Что это?
– Сила нечистая! – воскликнул низенький, выпучив от ужаса зеленые кошачьи глаза и вцепившись в одежду товарища. – Ой, ой, не покидай меня, дядюшка!..
– Да это филин. Эк перетрусили!
Огромная ночная птица вспорхнула, шурша крыльями, и понеслась вдаль с долгим плачем.
– Бросим, – сказал высокий. – Все равно не загорится, – Как может не загореться? Дерево гнилое, сухое, – с червоточиной; тронь-рассыплется. От одной искры вспыхнет. Ну, ну, почтенный, руби-не зевай!
И с нетерпением низенький подталкивал высокого.
– Теперь солому в дыру. Вот так, еще, еще! Во славу Отца и Сына и Духа Святого!..
– Да чего ты юлишь, вьешься, как угорь? Чего зубы скалишь? -огрызнулся высокий.
– Хэ, хэ, хэ,-как же не смеяться, дяденька? Теперь и ангелы ликуют в небесах. Только помни, брат: ежели попадемся,-не отрекаться! Мое дело сторона… Веселенький запалим огонечек. Вот огниво – выбивай.
– Убирайся ты к дьяволу! – попробовал оттолкнуть его высокий. – Не обольстишь меня, окаянный змееныш, тьфу! Поджигай сам…
– Эге, на попятный двор?.. Шалишь, брат!
Низенький затрясся от бешенства и вцепился в рыжую бороду гиганта.
– Я первый на тебя донесу! Мне поверят…
– Ну, ну, отстань, чертенок!.. Давай огниво! Делать нечего, надо кончать.
Посыпались искры. Низенький для удобства лег на живот и сделался еще более похожим на змееныша. Огненные струйки побежали по соломе, облитой дегтем. Дым заклубился. Затрещала смола. Вспыхнуло пламя и озарило багровым блеском испуганное лицо исполина Арагария и хитрую обезьянью рожицу маленького Стромбика. Он похож был на уродливого бесенка; хлопал в ладоши, подпрыгивал, смеялся, как пьяный или сумасшедший.
– Все разрушим, все разрушим, во славу Отца и Сына и Духа Святого! Хэ, хэ, хэ! Змейки, змейки-то, как бегают! А?.. Веселенький огонек, дядюшка?
В сладострастном смехе его было вечное зверство людей – восторг разрушения.
Арагарий, указывая в темноту, произнес:
– Слышишь?..
Роща была по-прежнему безлюдной; но в завывании ветра, в шелесте листьев чудился им человеческий шепот и говор. Арагарий вдруг вскочил и бросился бежать.
Стромбик уцепился за край его туники и завизжал пронзительно:
– Дяденька! Дяденька! Возьми меня к себе на плечи.
У тебя ноги длинные. А не то, если попадусь – донесу на тебя!..
Арагарий остановился на мгновение.
Стромбик вспрыгнул, как белка, на плечи сармата, и они помчались. Маленький сириец крепко стискивал ему бока дрожащими коленями, обвивал шею руками, чтобы не свалиться. Несмотря на ужас, неудержимо смеялся он безумным смехом, тихонько взвизгивая от шаловливой резвости.
Поджигатели миновали рощу и выбежали в поле, где пыльные тощие колосья приникли к сожженной земле. Между тучами, на краю черного неба, светлела полоса заходящей луны. Ветер свистал пронзительно. Скорчившись на плечах гиганта, маленький Стромбик со своими кошачьими зеленоватыми зрачками походил на злого духа или оборотня, оседлавшего жертву. Суеверный ужас овладел Арагарием: ему вдруг почудилось, что не Стромбик, а сам дьявол, в образе огромной кошки, сидит у него за плечами и царапает ему лицо, и визжит, и хохочет, и гонит его в бездну.
Гигант делал отчаянные прыжки, отбиваясь от цепкой ноши; волосы встали у него дыбом, и он завыл от ужаса.
Чернея двойною огромною тенью на бледной полосе горизонта, мчались они так, по мертвому полю, с пыльными колосьями, приникшими к сожженной и окаменелой земле.
В это время, в опочивальне антиохийского дворца, Юлиан вел тайную беседу с префектом Востока, Саллюстием Секундом.
– Откуда же, милостивый кесарь, достанем мы хлеба для такого войска?
– Я разослал триремы в Сицилию, Египет, Апулию – всюду, где урожай, – ответил император. – Говорю тебе, хлеб будет.
– А деньги?-продолжал Саллюстий.-Не благоразумнее ли отложить до будущего года, подождать?..
Юлиан все время ходил по комнате большими шагами; вдруг остановился перед стариком.