Страница 22 из 55
А человек, освободивший время, чем он заполняет его? Наилучшим заполнителем для поколения, которому сегодня между пятнадцатью и сорока, стала суперсовременная музыка.
Не хочу бросать камни в это новое явление жизни, не хочу, хотя «руки чешутся». Я даже согласна принять его и уж, конечно, дозволить повсеместно, ибо, недозволенное, оно все же проползает через любые малые отверстия, уродливо деформируясь при проползании.
Ошалело и оглохло сижу я на концерте популярной поп-группы в Лондоне, окруженная орущими, ревущими, свистящими подростками.
— Безобразие! — хочется кричать в первую минуту. — Остановите безобразие!
Это дети, такие добрые и мягкие, такие упрямые и настойчивые, такие понятные и сложные, родные всего лишь за полчаса до концерта. Через полчаса после концерта, остыв и обсохнув, они станут такими же, какими мы знаем и любим их. Сейчас в минуты этого крика, рева, исступления что движет их порывами? Я хочу это понять, не осудить, а лишь понять. Древние зовы леса? Ой ли? Откуда взяться им вдруг ни с того ни с сего. Инстинкты полового созревания?
Другой, совсем другой голос подспудно слышу я в звуках, несущихся с эстрад и возбуждающих сегодня западный мир. Это же поступь «механического зверя»: скрежет тормозов, удар ветра о стекло при резком повороте, выдох выхлопной трубы, вой сирены.
Вот, оказывается, чем заполняется время, освобожденное с помощью «механического зверя» — его звериной эстетикой, его звуками, то есть, иначе говоря, «зверь» заполнил собою то, что освободил. Круг замыкается.
Неуемные искатели вечного двигателя! Мир вам и слава именам вашим. Пускаясь в свои великолепные поиски, вы искали его на земле, среди ее тайн. Отправляясь на поиски, вы, как правило, порывали с небом, и не ваша то была вина: у врат его стояли грешные земные стражники, не умевшие постичь его высот, что само по себе не позор, ибо чего не дано человеку понять, того не поймет человек. Но стражники эти все же даже узурпировали ее. Такое, естественно, было противно вашим ищущим умам и вы, приняв посредников за голоса Неба, не пытались постичь его тайну, не тайну бороды Саваофа, а тайну Времени: лишь оно Вечный Двигатель и лишь ему люди должны смиренно поклониться и вглядеться в него пристально — не прочтем ли того, что оно хочет сказать нам и говорит, говорит уже много веков, а мы не можем понять его слов, ибо не пытались постичь языка Времени. Возможно, поэтому благородные поиски искателей вечных двигателей увенчались столь большими успехами для плоти человеческой, а духа его не коснулись, возможно, отсюда и выросли противоречия мира, которые разрастаются все более.
— Милая, — сказала миссис Кентон, — что это такое вы написали? Какой-то оккультизм. Какую тайну и какого Времени вы провозглашаете? Это область, конечно, заманчивая, но по-моему не очень доступная, в особенности для женских мозгов. Что-то там на эту тему успешно делал Энштейн. Я видела по телевизору передачу о нем. Симпатичный старичок, лохматый, настоящий ученый. Но и он не прав: время есть время: очень понятно — сейчас пять, пора пить чай. Вам с молоком или без молока?
А что касается усовершенствований нашего века — они прекрасны. Удобство — всегда хорошо. Не нужно притворяться — так приятно растянуться в кресле перед телевизором…
— И посмотреть, как где-то люди умирают от голода.
— Ах, но чем я конкретно могу им помочь. Эти призывы к гражданской совести всегда беспочвенны. Скажите мне, что я, миссис Кентон, должна сделать для умирающих — я сделаю, но попусту не мешайте смотреть телевизор.
Владимир Мономах и Мария Гастингс
Осенними утрами, когда тучи ходят над Лондоном, оставляя на волосах мельчайшие капли теплой и все же прохладной влаги, осенними утрами, ровно в половине девятого раздается этот звук — цокот копыт по мостовой. Впервые я услышала его утром четырнадцатого октября 1973 года.
Бывают удивительные совпадения чисел и событии. Порой даже волнующие своей загадочностью. В это утро я собиралась, несмотря на хмурое небо, отправиться в Гастингс — городок в южной оконечности острова, на море, ничем не примечательный, кроме того, что немногим более девятисот лет назад именно четырнадцатого октября вблизи Гастингса решилась судьба Англии: нормандский герцог Вильгельм Завоеватель победил последнего короля английской расы Гарольда.
В чем секрет — не знаю, но если в день какого-то события я настою на своем и окажусь на месте, где все случилось, мне кажется, что представление о событии перестает быть представлением и только — я называю это эффектом соучастия: земля, небо, очертания холмов и долин, реки и ручьи — все это мало изменилось с веками, и если чуть-чуть прищурить глаза и задуматься…
Застучали копыта. Конница Гарольда…
Копыта стучали слишком звонко — по земле так не стучат — это была мостовая, отлично замощенная лондонская мостовая. Я бросилась к окну: белобрысый всадник в кепке цвета хаки неторопливо удалялся на каурой в сторону Риджент-парка.
Спустя два часа после того, как он проехал, я была уже в Гастингсе.
Поле гастингской битвы — просторная, окаймленная холмами долина. Прежде на холмах росли деревья андеридского леса. Годы и события вырубили их, и стало угадываться вдали море, откуда некогда пришли нормандские корабли. Волнуясь, поднималась я на холм Сенлак, к аббатству Святого Мартина, построенному Вильгельмом в честь своей победы на месте, где пал Гарольд.
Почему я волновалась? Зачем это русскому человеку волноваться в связи с фактом чужой истории, да еще случившимся девять веков назад?
История — это и увлекательное чтение, с годами я стала предпочитать исторические исследования художественным книгам: сюжеты истории богаче придуманных — не зря Шекспир ворочал историческими личностями и их жизнями — в истории, если читать ее долго и глубоко, всегда заложены ответы на многие сегодняшние вопросы и еще, для меня это последнее — главное, — я всегда ощущаю невидимую связь времен так, словно в какой-то неблизкой жизни была участницей всех событий. Порой это чувство обостряется — и кажется мне — «я на свете пять жизней чужих прожила». Однажды я заговорила об этом своем чувстве со старым ученым историком. Он добродушно и понятливо усмехнулся:
— Ничего удивительного, это кровь говорит — вы ведь не на пустом месте выросли — за вами века.
Потянула я нитку из клубочка английской истории, § привел меня клубочек… к себе же домой. Помните ли вы эпоху Владимира Мономаха? Этот князь помимо всего прочего был знаменит своими семейными связями едва ли не со всеми властвующими домами Европы. Он-то и женился на дочери Гарольда Годвина, которую звали Джитой.
Я сижу на камне среди развалин аббатства. Листья плюща и ползучие розы полузакрыли серые камни. В руках у меня книга английского историка Грина, И оживает холм Сенлак:
«Ранним октябрьским утром Вильгельм повел свои войска по возвышенности от Гастингса к устью Тельгема. С этого места увидели нормандцы английскую армию, тесно построенную за окопами и частоколом на высотах Сенлака. Ее правый фланг был прикрыт болотом, а левый, самую опасную часть позиции, защищали телохранители Гарольда в полном вооружении и с громадными секирами… Остальная позиция была занята густыми толпами полувооруженных крестьян, собравшихся по призыву Гарольда для борьбы с врагами.
Своих рыцарей Вильгельм направил на центр этой грозной позиции, а фланги велел атаковать французским и бретонским наемникам. Атака нормандской пехоты открыла сражение: впереди пехоты ехал менестрель Тайлефер, бросая в воздух и ловя свой меч и распевая песнь о Роланде. Он первый из нормандцев нанес удар — первый и пал.
Тщетно пытались нормандцы овладеть крепкой изгородью, из-за которой сыпались дротики и удары секир и слышались дикие крики: «Вон! Вон!»
За отражением пехоты последовало отражение конницы. Несколько раз водил Вильгельм войско к роковой изгороди. Весь боевой пыл, клокотавший в его нормандской крови, вся беззаветная храбрость соединились в этот день с хладнокровием, стойкостью и неистощимой находчивостью.