Альбион и тайна времени

— Поэтому, дорогая, пойдемте лучше просто гулять по Сити.

Вообще-то, честно говоря, мне не очень хотелось весенним апрельским днем забивать свою и вправду неспособную к финансовым вопросам голову всеми невероятными сложностями, из которых состоит золотое и бумажное нутро Сити. Но отповедь мистера Вильямса весьма уязвила самолюбие.

Вскоре мы с ним очутились в галерее биржи. Я видела то, о чем много слышала и читала: сквозь стекло глядела вниз, где сновали люди, вспоминала какой-то немой фильм, где тоже сверху был показан зал биржи, точь-в-точь такой и скорей всего тот же самый, ибо биржа, где мы с моим гидом стояли, была не что иное, как «Лондон сток эксчендж» — главная фондовая биржа.

— Дорогая, — жалостливо говорил мистер Вильямс, — вы ничего в этом не поймете, и стараться не надо. Запомните только, что здесь идет торговля акциями. Вот там, в центре, торгуют акциями нефтяных компаний. Люди, которых вы видите, — клерки Сити, но у них есть свои названия, это брокеры и джобберы. И те и другие представляют здесь не самих себя, а те компании, которым они служат. Брокеры от имени компаний покупают и продают акции. Джобберы — это чисто английское дело, в других странах их нет — посредники между брокерами, они назначают цены акций. Вам понятно?

— Нет!

— Мне тоже! — вдруг сказал мистер Вильямс. — Я начинал как джоббер, и хотя Сити у меня в крови, далекий предок еще был менялой на берегу Темзы, а отец даже достиг хорошего чина в главном Банке, джоббер из меня не вышел. Я недостаточно по характеру предприимчив и небыстр в разного рода ситуациях. После года этой работы по ночам приходили кошмары, я посоветовался с отцом, и он сказал мне: «Точно выбранная профессия — залог долголетия. От работы нужно получать радость, а не кошмарные сны. Ну, пусть не радость, но хотя бы спокойное удовлетворение».

— Скажите, — спросил меня старый человек, уже когда мы с ним шли по узкой Трогмортон-стрит. — Вам не кажется Сити узким, угрюмым, темно-серым даже в такой хороший день, как сегодня.

— Да Сити и есть узкий, угрюмый, темно-серый.

Мистер Вильямс весело потер ладонями и убыстрил шаги. Узкие изгибы тесных улиц вели нас, вели, становясь то еще уже, то чуть расширяясь и сужаясь опять. Наконец мы попали в такой тесный проход, что даже идти рядом между серых стен было невозможно. Мистер Вильямс, попросив разрешения быть впереди, быстро пробежал до конца прохода и, пропуская меня, сказал: — Взгляните, это тоже Сити!

Огромные лужайки с вековыми деревьями окаймляли старинные строения, прямо перед глазами был храм, дальше опять лужайки. Вдали, в стене одного из домов были проделаны ворота, и мы, пройдя их, опять попали в царство лужаек. Пахло скошенной травой, которую тут косят чуть ли не каждый день, на траве валялись люди. Это был какой-то совсем другой мир, другой город, английский, типичный, но никак не вяжущийся с Сити.

— Я очень люблю читать книги иностранцев об Англии, в особенности о Сити и в особенности журналистов. Последние такие, должен сказать, верхогляды, что я читаю их писанину, как юмористические рассказы. Сначала, примерно так же, как вы, разбираясь в акционерных делах, они с видом знатоков плетут чепуху, а потом описывают этот тесный Сити, не давая себе труда свернуть в одну из узких улочек. А ведь в Сити на одной квадратной миле не один такой простор, где мы с вами стоим, их целых три. Это старинные колледжи, где выковывается армия знаменитых английских адвокатов — барристеров и солисетеров. Вам, быть может, рассказывали, что нет ничего более сложного и запутанного, чем английские законы?

Мимо нас прошли два молодых человека. Они быстро окинули взглядом мистера Уильямса, совсем не заметив меня, один что-то сказал другому — и оба засмеялись.

— И это люди Сити! — сказала я.

— Да, дорогая, совершенно с вами согласен. В мое время англичане считали позорным глазеть на мимо проходящих людей. Вы поняли, над чем смеялись эти два де била? Над моей традиционной одеждой. Бедная моя страна, теряя силу, теряет облик. Но что самое тяжелое — она теряет достоинство. Я, в сущности, счастлив, что сэр Уинстон не дожил до сегодняшнего дня. Он был бы несчастлив видеть то, что вижу я.

— Но ведь в какой-то степени доля вины его есть в этом. Он стоял у руля этого корабля и правил.

— Вы не понимаете одной простейшей формулы английской жизни. Здесь не очень многое зависит от того, какого рода личность занимает сегодня квартиру на Даунинг-стрит, 10. Англия падает в пропасть не только потому, что ею правят не те люди. А люди, увы, не те. В консервативной партии, к которой я принадлежу, вообще какие-то парадоксы, а не личности: то женщина в брюках, то мужчина в юбке, иначе и не назовешь Хита и Тэтчер. Но Англия падает не поэтому, Дело в том, что сегодня на исходе двадцатого века объективно наступил последний кризис нашего мира. Скоро конец. Наши политики и дельцы не хотят в этом признаться самим себе, окончательно и спокойно принять новые времена, новые системы.

Он говорил уверенно и спокойно. Даже без оттенка печали, столь естественного для приверженца консервативной партии с 1920 года. Плоть от плоти своей страны и своей системы. Человек, переживший свое время и самого себя. Я ничего ему не ответила, ни о чем более не спросила. Да меня в эту минуту как будто и не было для него. Он говорил это не себе, не кому-то, так, в пространство, без желания и надежды быть услышанным.

Мы вышли к берегу Темзы. Здесь когда-то на деревянной скамье сидел предок мистера Вильямса, разменивал деньги, давал взаймы под проценты, отсюда началась история Сити.

— А знаете, — заключил нашу прогулку старый человек, — откуда пошло слово «банк»? Среди менял было много пришельцев из Италии. По-итальянски скамья — «банко». На скамьях шли все денежные операции, так словцо и застряло, а потом выросло в чине и вон каких высот достигло. По-русски «банк» тоже банк?

— Тоже.

Мистер Вильямс улыбнулся. Законное чувство гордости, что слово, к которому он столь исторически причастен, завоевало мир и все-таки пока еще живо, озаряло его белое лицо.

Тайны Темпля

Кто не любит чувства весны в себе и вокруг! По свойству климата у нас, континентальных людей средней полосы России, оно возникает однажды на исходе февраля или в начале марта, когда еще ни единого признака весны в природе нет, кроме разве чуть приподнятого над зимой солнца, да и его чаще всего не видно за сплошной облачной пеленой. Чувство весны где-то рядом, в воздухе, в необъяснимом запахе, побеждающем даже бензинный городской дух, запахе слабом, слабейшем и сильном тем превращением, которое он производит в человеке.

На английском острове с его ровным климатом чувство весны не так сильно. От того, что нет резких перемен и снега никогда не покрывают землю, а один градус по Цельсию хором признается всеми англичанами сибирскими морозами, первое чувство весны у меня здесь появилось где-то в середине января, попросту в первый солнечный день, после серых дождей, туч, плывущих почти по земле. Люди распахнули пальто, развязали шарфы, и ко мне вернулось любопытство к лицам, несколько притуплённое в дни дождей.

Кто не знает фразы: «лицо — зеркало души». Всегда она мне казалась красным словцом, как и всякое другое красное словцо — отчасти точным, отчасти приблизительным, отчасти несправедливым.

«Душа — объясняет словарь С. И. Ожегова, — есть внутренний психический мир человека, его сознание, мышление». Даже если принять за истину это объяснение «души», столь упрощенное, то и тогда трудно будет согласиться с тем, что коли уж лицо — зеркало, то оно лишь отражает. А не маскирует ли чаще, чем отражает? Или уж на худой конец всеми своими разнообразными выражениями о душе и вообще ничего не говорит? А если заполнить понятие «души» еще и чувствами, еще и свойствами характера, еще исторической ретроспективой развития той или иной индивидуальности — обо всем этом словарь не упоминает, — то лучше всего оставить нам рассуждение о душе, дабы не попасть в область неразрешимых задач и неответных вопросов. Согласимся хоть и не зеркало души лицо, все же многое в нем говорит о человеке.