Генерал Алексеев

Можете ли Вы что-нибудь сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пресечь линии Вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем. История, и в частности наша, отечественная, знает тому немало грозных примеров».

Эмоциональные предположения и составляют, собственно, содержание этого — единственного, причем безответного — письма Гучкова Алексееву. Правда, в воспоминаниях князя В.Л. Оболенского говорилось о «переписке с генералом Алексеевым», о «целой кипе мелко исписанных писем», которую сразу же после похорон своего сына, находясь в крайне взволнованном состоянии, показал ему из ящика письменного стола Гучков. Эта мифическая «кипа писем» под пером не в меру впечатлительных эмигрантских и современных российских исторических публицистов, пишущих на темы революции 1917 г., превратилась в некое неоспоримое свидетельство якобы «теснейших контактов» Алексеева с оппозицией. Однако никаких следов «кипы», за исключением вышеприведенного косвенного упоминания, до сих пор не обнаружено.

Достаточно объективную оценку уровня влияния Алексеева на Государя приводил в своих воспоминаниях Бубнов. Будучи сам не «чуждым либерализма», контр-адмирал достаточно точно отмечает перспективы политических «советов», которые генерал мог давать Государю. В то же время Бубнов отмечает весьма низкую «результативность» подобного способа воздействия на Николая II, убежденного в принципиальной правоте своих политических позиций: «В Ставке велась скрытая упорная, но, к сожалению, безнадежная работа, имевшая целью побудить Государя изменить пагубное направление его внутренней политики, принимавшей все более и более опасные формы, чреватые самыми тяжелыми последствиями.

Непосредственным выразителем этой работы перед Государем мог и должен был быть в Ставке один лишь начальник Штаба генерал Алексеев, делавший ему ежедневные доклады, тем более, что он, фактически неся на себе все бремя ответственности за верховное командование, был более, чем кто-либо, озабочен возможным отрицательным влиянием на войска такого направления нашей внутренней политики.

Помимо этого, многие общественные деятели, и в первую очередь председатель Государственной думы Родзянко, отчаявшись добиться от правительственных и придворных кругов изменения направления нашей внутренней политики и отдавая себе отчет в пагубных ее последствиях, начали обращаться — особенно в период времени перед революцией — к генералу Алексееву с настойчивыми просьбами повлиять в этом смысле на Государя.

В Ставке нам было известно, что генерал Алексеев, оставаясь после оперативных докладов с глазу на глаз с Государем, несколько раз пытался поднять этот вопрос, причем носились слухи, что один раз разговор между ним и Государем на эту тему принял патетические формы. Однако, генерал Алексеев, переходя на незнакомую и чуждую ему почву внутренней политики, не сумел найти достаточно убедительных аргументов и не защищал их с достаточной твердостью, чтобы добиться желаемых результатов.

Но этого не могли добиться и значительно более искушенные, чем он во внутренней политике, государственные деятели… Но все было напрасно. Государь не внял голосу разума, и никто не смог его убедить»{34}.

Рассматривая существо проблемы, нужно заметить, что Алексеев в Ставке был очень хорошо осведомлен относительно положения не только на фронте, но и в тылу. На стол Наштаверха регулярно ложились секретные «обзоры политической деятельности общественных организаций». В середине января 1916 г. на основании этих материалов Алексеевым было составлено циркулярное обращение начальникам штабов фронтов о деятельности Российской социал-демократической рабочей партии большевиков и о ее антивоенных воззваниях.

А в феврале, очевидно под влиянием нараставшей военной «активности» части политиков в тылу и некоторых не в меру увлеченных политикой военных на фронте, Алексеев отправил Родзянко письмо, где прямо писал о «необходимости оградить армию и Россию от лживых донесений». Ограждая армию от вмешательства в политику, Михаил Васильевич без обиняков указывал и на те «больные места» в военной жизни, которые следовало обязательно излечить. Однако способы подобного «излечения» были различны. Можно было зарабатывать на критике этих недостатков политический «капитал», а можно и должно было бы неуклонно, целенаправленно их лечить и искоренять. «Не место доказывать, — отмечал генерал, — как распространено это явление (лживых донесений. — В.Ц.), как оно выгодно для “лиц” и как невыгодно для дела. Средство для уничтожения лжи: посещение позиций боев начальниками всех степеней и их агентами из числа вполне подвижных и добросовестных генералов. Всякая умышленная ложь должна караться беспощадно, о чем следует объявлять в приказах но всем армиям и по всем частям войск. Начальники не должны сидеть в тылу, в 10—20 верстах от позиций, а продвинуться вперед и посещать войска в траншеях и в боях. В решительные моменты начальник должен быть на главнейшем пункте и буквально жертвовать собой. На телефоне должен остаться начальник штаба; телефонная и другая связь имеется и на позициях…

Штабы всех наименований надо уменьшить в 3—4 раза. Что это вполне возможно, знаю по личному опыту: я был начальником штаба в двух корпусах и в обоих сделал еще большие сокращения. Сократить штабы можно и должно. Но, конечно, оставшиеся чины должны работать интенсивно, а не слоняться но штабу и городу, как сонные мухи. Ординарцев, личных адъютантов, так называемых переводчиков, офицеров для связи и прочих ненужных чинов — надо отправить на позиции… Я знаю, что многие начальники будут возражать. Но, повторяю, на опыте знаю, что сократить штабы можно. А дело настойчиво этого требует… В связи с сокращением штабов находится и вопрос о сокращении переписки. В коротких словах не расскажешь, какой вред делу наносит это кошмарное явление русской жизни. Достаточно сказать, что оно-то способствует развращению штабов, их громоздкости, их требовательности в вопросах комфорта; оно-то способствует и лжи, ибо заменяет дело бумагой.

Надо решительно покончить с этой гидрой. Одна из действенных мер — частые выезды начальников на позиции, в поле… Роскошь и эпикурейство должны быть вырваны с корнем. Если на войне можно вставать в 11 часов утра, есть и нить, как на празднике, и до поздней ночи играть в карты, то это не война, а разврат. Значит, у людей много свободного времени, много праздного народа, много излишества, много денег и мало настоящего дела.

Обозы штабов и частей войск надо сократить в 3—5 раз. Опять по личному опыту знаю, что это возможно (я уменьшил обоз одного из штабов корпусов в 7 раз), а жизнь, дело настойчиво этого требуют. Надо заставить всех военных добросовестно заниматься делами войны, а не… спекуляциями, наживами, наградами, выскакиваниями в “дамки” без риска жизнью и даже без серьезного труда. Тогда не только не понадобятся все новые и новые “наборы” и “реквизиции”, сократившие уже площадь посевов на 50%, но и с фронта можно будет взять много праздного люда для обрабатывания полей, без чего Россия существовать не может. Я знаю твердо, что армия наша нездорова, но что поправить ее можно легко и скоро».

В одном из сентябрьских (1916 г.) писем супруге Николай II отмечал: «Наряду с военными делами меня больше всего волнует вечный вопрос о продовольствии. Сегодня Алексеев дал мне письмо, полученное им от милейшего князя Оболенского (харьковский губернатор. — В.Ц.), председателя Комитета по продовольствию. Он открыто признается, что они ничем не могут облегчить положения, что работают впустую, что министерство земледелия не обращает внимания на их постановления, цены все растут, и народ начинает голодать. Ясно, к чему может привести страну такое положение дел».

Так что Алексеев, как и многие военные, отнюдь не питал иллюзий относительно ошибок командования и правительства, поэтому Гучков своим письмом никак не мог «раскрыть глаза» генералу. Наштаверху, планировавшему наступательные действия в масштабе огромного фронта, нужны были конкретные, реальные действия по улучшению снабжения фронта, а не эмоциональные оценки действий правительства со стороны пусть даже и довольно известного представителя «общественности». К самому же Гучкову у Михаила Васильевича отношение было достаточно нейтральным (хотя в момент тяжелой болезни в феврале 1916 г. Алексеев посылал ему телеграмму с пожеланием выздоровления), а после Февраля 1917 г., как будет показано далее, станет определенно отрицательным, ввиду тех непоправимых ошибок, которые были допущены Гучковым уже в должности «революционного» военного министра.