Страница 119 из 123
И она протянула к Керноку руку с маленькой красной ладанкой, висевшей на черном шнурке.
— Прочь же эту дуру, — сказал Кернок, пожимая плечами, — ты не понял меня, Зели, а? В трюм!
— Если ты умрешь, то умрешь по своей воле, но, по крайней мере, я разделю с тобой твою участь. Отныне ничто более, ничто не защитит дней моих; я снова становлюсь женщиной, как ты мужчина! — вскричала Мели и бросила ладанку в море.
— Добрая девка, — сказал Кернок, провожая ее глазами, тогда как два матроса спускали ее в трюм на стуле, привязанном к длинной веревке.
Английский корвет приближался ближе и ближе... Зели подошел к Керноку.
— Капитан, англичане нас догоняют.
— Я сам это очень хорошо вижу, дурачина! Наши весла совсем не помогают, напрасно только утомляют людей; убрать их, зарядить коронады в два ядра, расположить абордажные дреги, и поместить каменобросы на марсах. Приходится резаться напропалую, отступать некуда. Прикажите также свернуть брамсели и снять лисели; если ветер закрепчает, мы будем сражаться под марселями.
Когда маневр был выполнен, Кернок обратился к своему экипажу со следующей речью:
— Друзья! Вот корвет, у которого жилы крепки, он так жестоко теснит «Копчик», что нам нет надежды выиграть ветер. Впрочем в этом и нет нужды. Если мы будем захвачены, нас повесят, если сдадимся, то же самое. Станем же драться, как следует храбрым матросам, и, может быть, что производя огонь, как говорится, со всех пяти концов, мы еще и удерем... Черт возьми, молодцы! «Копчик» умел славно потопить после двухчасового боя при берегах Сицилии, большой сардинский трехмачтовик, так неужели он побоится этого корвета с голубым флагом?
Подумайте также, что мы защищаем десять миллионов. Черт возьми! Ребята, десять миллионов или веревка!
Действием этого заключения было безмолвное согласие, а потом весь экипаж закричал в один голос:
— Ура! Смерть англичанам!
Корвет находился тогда так близко, что можно было различить совершенно его галсы и снасти.
Вдруг легкий дымок поднялся с его борта, молния блеснула, раздался глухой стук, и ядро со свистом пролетело мимо бушприта «Копчика».
— Корвет заговаривает, — сказал Кернок, — любопытный желает, верно, видеть наш флаг.
— Какой прикажете поднять? — спросил шкипер Зели.
— Вот этот, — сказал Кернок, — надобно быть вежливым.
И он швырнул ногой старый матросский парусинник, весь перемазанный дегтем и вином.
— Это забавно, — сказал шкипер, и ветошь величественно поднялась на высоту гардели.
По-видимому, шутка показалась слабой на борту корвета, ибо два пушечных выстрела были сделаны с него почти в одну минуту, и ядра в некоторых местах порвали снасти «Копчика».
— Ого! ты начинаешь уже и сердиться. Шалишь, красавец, — сказал Кернок. — Сюда, Мели! — и он склонился на пушку, окрещенную этим именем, навел, прицелился:
— Вот тебе, англичанин, — и выстрелил.
— Браво! — вскричал он, когда пороховой дым рассеялся и когда он мог видеть действие своего выстрела. — Браво! Смотри-ка, Зели, его крюйс-стеньга разлетелась вдребезги: дело идет, идет, друзья мои, но когда «Копчик» примется щекотать ему бока абордажными когтями, то-то будет смешно.
— Ура! Ура! — воскликнул экипаж.
Корвет не отвечал на ядро Кернока, исправил наскоро свое повреждение и пустился по ветру на корсара.
Тогда корвет находился так близко, что слышны были голоса и командование английских офицеров.
— Ребята, по пушкам! — сказал Кернок, устремясь на вахтенную скамью с рупором в руке. — По пушкам, не сметь стрелять прежде команды!
ГЛАВА XI
Битва
L'abordage!.. L'abordage,
On se suspend au cordage,
On s'elance des haubans.
— Господин Дюран! Ядер! — Господин Дюран, в носовой части открылась течь. — Господин Дюран, посмотрите на мою голову, на мою руку, видите как течет кровь!
И имя господина Дюрана, тимермана-хирурга-констапеля, разносилось от палубы до трюма, невзирая на шум и сумятицу, всегда сопровождающие такое лютое и жаркое сражение, какое происходило между бригом и корветом. И действительно, «Копчик», при каждом производимом им залпе дрожал и трещал в своих составах, как бы готовясь рассеяться.
— Господин Дюран, ядер! — Течь! — Моя нога! — повторяли разные торопливые голоса.
— Но, Боже мой! Дайте срок, я не могу всего разом делать! Высылать ядра наверх, исправлять внизу повреждения, осматривать ваши раны. Надобно сперва исполнить необходимое, а потом уже заняться вами, негодные крикуны, ибо к чему вы теперь годны? Вы также бесполезны, как рея без парусов и ликтросов.
— Констапель! Ядер! Скорее ядер!
— Ядер? Праведный Боже! Какие выстрелы! Если эта песня продлится еще четверть часа, так и конец зарядам. Возьмите, друзья мои, берегите их. Это последние.
Тогда господин Дюран бросил кокор, взял конопатный молоток и поспешил остановить течь.
— Черт побери! Я сильно страдаю, — простонал шкипер Зели.
Он лежал на полу, в орлопе, едва освещенном тщательно запертым фонарем; правое бедро его висело только на одном клочке тела, левое совсем было оторвано.
Вокруг него стенали другие раненые, брошеные там и сям, в ожидании, когда господину Дюрану позволит возможность сменить конопатку на хирургический нож.
— Мочи нет! Какая у меня жажда, — продолжал Зели, — я чувствую себя крайне слабым. Едва слышу, как говорят наши пушки, насморк, что ли у них?
Напротив, залпы в то время были сильнее и громче, нежели прежде, но слух шкипера Зели был уже ослаблен приближением смерти.
— О! Какая у меня жажда, — простонал он опять, — и мне холодно, мне, которому сейчас было так жарко. Затем, обратился к одному собрату: Послушай ты, Поляк, что тебя так коробит? Ох! Ты бездельник! Плохо, что ли? Вот и глаза закатил.
— Дюран, приди же сюда, ради Бога! — закричал снова Зели, — приди осмотреть мою ногу, любезный.
— Через минуту я к твоим услугам; еще один удар конопаткой, и повреждение, имеющееся в грузовой ватерлинии, исчезнет, как след весла на поверхности воды. Ну, вот дошла и до тебя очередь; что, брат, видно пристукнули?
— Да, немножко, — отвечал Зели.
Дюран снял фонарь и поднес его к шкиперу Зели, который скорчил род улыбки, гордясь изумлением Дюрана.
— Смотри, пожалуйста, — сказал тимерман-хирург-констапель, — где же твоя другая нога, затейник?
— Там, на баке, еще может быть... Освободи меня, прошу, и от этой: она мне в тягость. Кажется, будто мне привязали тридцатишестифунтовое ядро к ноге.
Разглядывая ногу шкипера Зели, господин Дюран покачал головой, просвистел, правда, очень тихо, арию из «Розового Духа», и окончив ее, сказал: — Тебя отработали, друг мой...
— Ах! Да, правда, и очень!
— О! Очень.
— Так если ты добрый товарищ, возьми моей пистолет и раскрои мне череп.
— Я только что хотел предложить тебе это.
— Спасибо.
— Не будет ли наперед от тебя какого-нибудь поручения?
— Нет. Ах! Постой: на, вот мои часы, отдай их Грен де Селю.
— Хорошо. Ну...
— Ах! Я позабыл; если капитан не разорвется там наверху как мушкетон, передай ему от меня, что он командовал молодцом.
— Хорошо. Итак...
— Так ты полагаешь, что я, как говорится...
— Какой странный человек! Неужели ты думаешь, что я стал бы подшучивать над своим другом?
— Разумеется, нет. Между тем все-таки это грустно... Бррр. Как холодно! Я почти не в состоянии говорить... Мне кажется, будто язык мой тяжел как кусок свинца. Насилу ворочается... Прощай, любезный. Еще раз твою руку... Ну, готов ли?
— Совсем.
— Смотри же! Не дай промаха! Стреляй!.. Вот я и вылечен...
Он упал.
— Бедняга! — сказал Дюран. И это было надгробным словом шкиперу Зели.
Господин Дюран, может быть, желал бы окончить все свои операции таким геройским образом, но прочие его клиенты, устрашенные жестокостью припарки, которая однако столь хорошо помогла шкиперу Зели, предпочли пластыри из пакли с жиром, которые почтенный доктор прикладывал всем и на все, с добавлением утешений для умирающих. Например: «после нас конец всему миру», или: «Будущая кампания должна быть жестока, зима холодна, вино дурно...» и множества других подобных любезностей, предназначенных к услаждению последних минут этих бедных пиратов, которые с сокрушением расставались со своим буйным существованием, не зная, наверное, куда они идут.