Захарий Зограф

И столько в этой картине «рая» непосредственности и свежести чувства, столько безграничной и незамутненной радости бытия, не того, а этого бытия! На кончике «неумелой» кисти самоковского зографа теплилась выстраданная его народом, по-детски чистая и наивная мечта о жизни, исполненной добра, любви и красоты, и поведать о ней он мог лишь на языке народной живописи.

Завершив работу, Захарий слева от главного входа в церковь окружил цветочками рамку и начертал в ней по-гречески: «Расписывается святой притвор щедрым иждивением всепреподобного архимандрита Кира Вениамина Лаврского, рукой Захария Христова из Самокова в 1852 месяце июне».

Ниже маленькими, но четкими буквами по-болгарски: «Изображается настоящий нартекс рукою Захария Христовича Живописца самоковца болгарина».

Шел уже семнадцатый месяц работы Захария на Афоне, работы трудной, напряженной, изнуряющей; то, что предстояло сделать трем зографами за три года, он сделал один и за полтора. Пора было возвращаться домой.

Письма из Самокова редки, да и говорилось в них больше о делах семейных, но в рассказах болгарских паломников слышались тревоги и ожидания надвигающихся потрясений. В Бухаресте, Брашове, Белграде росла и крепла болгарская политическая эмиграция, в самой Болгарии действовали четы гайдуков, то здесь, то там вспыхивали волнения, ширилось движение за церковную независимость. Даскалы и поэты все еще скрещивали копья в битвах за народное просвещение, открывались новые школы, молодежь устремлялась за наукой в Россию, но в воздухе ощущались предгрозовые разряды.

Захария тянуло домой. Всего сорок третий год пошел художнику, но сейчас он чувствовал себя много старше своих лет — умудренным жизнью, усталым, истощившим казавшийся неисчерпаемым запас молодых сил. Он знал себе цену, знал, что лаврские росписи исполнены в полную меру его таланта и что не многие современные зографы могут поспорить с ним. Признание афонской братии тешило его самолюбие, но если раньше настоятельные просьбы и заказы таких знатных обителей, как Зографский и Хилендарский монастыри, он счел бы за великую честь, то ныне они казались тягостной повинностью.

Выговорив позволение закончить иконы дома (а всего по договору с лаврой он должен написать четыре больших, «царских», и пятьдесят меньших, «апостольских», образов, и это не считая икон для Преображенской церкви подворья Зографского монастыря в Карее), Захарий собрался в обратный путь. Игумен Илларион предлагал большую и выгодную работу в Зографском монастыре, уговаривал, убеждал, говорил о престиже болгарского зографа и болгарской обители, но Захарий решил не откладывать отъезда. Вероятно, он все-таки намеревался вернуться и потому оставил в Зографском монастыре некоторые вещи, кисти, краски.

Сборы были недолги: золотые монеты — мало ли что случается в эти неспокойные времена — укрыл в полый внутри посох, бережно завернул в тряпицу драгоценное приобретение — купленную на Афоне за триста грошей Библию, изданную в Нюрнберге в 1712 году и украшенную многими превосходными гравюрами Каспара Люкена, кое-какие пожитки и припасы — вот и все.

Истосковавшись по дому, в дороге — даже в Пловдиве, где его ожидали друзья молодых лет, — не задерживался. Вот уже радуют душу окрестные поля и виноградники, чуть тронутые сентябрьской желтизной, горные пастбища и вершины Мусала, Мальовница, гора Шишмана, самоковчанки в темных платьях, красных фартуках и белых рубахах с широкой каймой вышивки на рукавах — и дым очага над черепичной кровлей его дома… «Прибыли двадцать дней назад со Святой Афонской горы, — сообщает он 10 октября Неофиту Рильскому, — где находился семнадцать месяцев в Великой Лавре…» И вновь острая, щемящая тоска по единственному, быть может, на свете близкому человеку: «Вы живой голос, дай-то боже».

Вновь привычная череда дней, ничего не изменилось, разве что заметно подросли сыновья — Георгий, Христо, Димитр. В доме брата все по-старому, Димитр немного постарел, да и Тенка сдала, — видно, в ожидании писем от Зафира, ставшего Станиславом Доспевским, студентом Академии художеств в далеком Петербурге.

У чешмы на городской площади ежедневно можно было встретить Николу Образописова — «консула» в мундире с ослепительно блестящими пуговицами и длинной кавалерийской саблей на поясе; он писал иконы, резал гравюры на дереве, а недавно завершил учебник географии с картами и картинками. Христо Йованович в очередной раз переписывает декор в своем дюкане. Бывал Захарий и в мастерских искусных самоковских ювелиров — Сотира Черешарова, братьев Арне, армянина Георгия Зуйбарова; Димитру Атанасову Герову, прозванному Антикаром, заказал перстень с окруженной венцом буквой «З». Антикар умел резать на твердых камнях: его печати, перстни, геммы были украшены монограммами, тонкими и изящными изображениями женщин, птиц, двуглавых орлов, античными мотивами театральных масок.

Как и раньше, неутомимы и деятельны были отец и сыновья Карастояновы. В 1852 году оказавшиеся в Самокове немец Якоб Прайнин из Бадена с товарищем научили Атанаса Карастоянова гравировать по металлу и сделали новый пресс для печатания гравюр на меди. Карастоянов-младший был талантлив, разносторонен и предприимчив; он печатал книги, делал гравюры на дереве и металле, писал иконы, составил рукописное руководство по гравюре «Ерминия, или Открытие художеств, собранное из различных книг и от искусных мастеров» и еще одну рукопись, которая «содержит все искусства в иконописании, по которой каждый юный ученик может и без мастера выучиться иконописанию…», прекрасно резал по камню — научился у Димитра Антикара, потом много лет был придворным фотографом в Белграде. Он переписывался со Славянским благотворительным обществом в России, получал из Москвы и Одессы русские книги, а они всегда притягивали Николу Образописова, Захария Зографа и других самоковских книгочеев.

Более всего обрадовала встреча с сердечным другом молодости Захарием Икономовым Крушей, педагогом, просветителем и общественным деятелем. Круша учительствовал в Самокове, Копривштице, Братце, Софии, а в 1852 году занял освободившуюся вакансию даскала самоковского училища.

После долгого «афонского сидения» Захарий вновь погружается в привычную и столь необходимую ему атмосферу болгарского просветительства. В Габрове зодчий Генчо Кынев из Трявны начинает строительство нового здания априловского училища — почти такого же, как лицей в Одессе. В Пловдиве ниву болгарской школы возделывал поэт, педагог и ученый Найден Геров. Вполне возможно, что знакомство Захария с ним состоялось еще в конце тридцатых годов, когда тот учился в Копривштице у Неофита Рильского, а художник приезжал туда повидаться со своим другом и учителем. Потом Геров несколько лет жил в Одессе, окончил там Ришельевский лицей и принял в 1846 году русское подданство, позволившее ему впоследствии многие годы служить российским консулом в Пловдиве. Снова Копривштица, где Геров создал первое в Болгарии классное училище, а в 1850 году он возглавил открывшееся в Пловдиве на средства Вылко и Стояна Чалыковых епархиальное училище Кирилла и Мефодия — первое в Болгарии среднее учебное заведение по образцу русских гимназий. Сам Геров преподавал в нем языки болгарский, русский и древнегреческий, священную и всеобщую историю, географию, арифметику, геометрию, физику. 11 мая 1851 года день Кирилла и Мефодия был в пловдивском училище впервые отмечен как праздник славянской письменности и болгарского просвещения.

Росла и крепла болгарская «книжнина». И хотя до сих пор — кроме как в Самокове — не было в Болгарии типографии, но болгарские книги издавались в Константинополе и Вене, Бухаресте и Белграде, Пеште и Одессе, Москве и Петербурге. Круг болгарского чтения расширялся; наряду с новыми букварями, грамматиками и календарями в него входят переводы и переложения комедии Г. Квитки-Основьяненко «Дворянские выборы», гомеровской «Одиссеи», «Поля и Виргинии» Б. де Сен-Пьера и «Робинзона Крузо» Д. Дефо, Плутарха, Эзопа и ставшей необычайно популярной повести А. Вельтмана «Райна, княжна болгарская», рассказывающей о романтической любви Райны и киевского князя Святослава, злодеяниях и подлости византийцев. Повесть эту одновременно перевели Иоахим Груев и Елена Мутева; издана книга была в Белграде, Одессе и Петербурге в 1852 году. Тогда же Петко Славейков печатает переводы и переложения стихотворений А. Пушкина «Не пой, красавица, при мне» («Канарейка») и «Погасло дневное светило» («Стара-Планина»), К. Батюшкова, И. Крылова, других поэтов.