Захарий Зограф

Болгария была далеко, и она была здесь, со своей трагической и героической судьбой. Несколько лет в мрачной и сырой темнице Хилендарского монастыря провел архимандрит Неофит Бозвели из Котела — великий патриот, просветитель, педагог, борец за независимость Болгарии и болгарской церкви. Его страстные филиппики против фанариотов, грекоманов, османских властей разносились по всей стране, а константинопольская патриархия называла его «неугомонным и развратным попом» и наградила прозвищем Бозвели (так звали одного разбойника). В 1844 году он бежит с Афона в Стамбул, но уже в июле следующего года патриаршая полиция снова арестовывает Бозвели и его ближайшего друга и соратника Иллариона Макарио-польского. Вновь тюрьмы, кандалы, башня св. Атанасия на Афоне, затем каземат Хилендарской обители; Илларион — в подземелье монастыря Симона и Петра. В заточении Неофит Бозвели создает ставшие знаменитыми и широко известными в списках публицистические произведения-диалоги «Плач бедной Матери-Болгарии» и «Просвещенный Европеец, полуумершая Мать-Болгария и Сын Болгарии»; там же, в тюрьме, он и умер в 1848 году, а Иллариона Макариопольского освободили два года спустя по ходатайству русского ученого и путешественника Андрея Муравьева.

На самом южном окончании полуострова, у подножия острога Святой горы, на берегу залива Контессо, откуда видны острова и вдали едва-едва угадываются Дарданеллы, раскинулась Великая лавра святого Атанасия, владевшая «сердцем» Афона — Святой горой. Здесь нашему художнику предстояло встретить и проводить лето, осень, зиму, весну и снова лето…

На своем веку Захарий повидал немало монастырей, можно сказать, большая часть его творческой жизни прошла в иноческих обителях. К строгости монастырских уставов и запретов он привык, однако многое на Святой горе было ему в удивление и тягость. Игумены в общежительных монастырях (Зографский, например, стал таковым в 1849 году) имеют большую власть; им целуют руки и падают в ноги; послушание — это самый верный, «царский» путь к вечному блаженству, и ценится оно выше поста и даже молитв. (В необщежительных, к примеру в Хилендарском, устав куда как посвободнее: каждый живет по своему разумению — ходит в церковь или нет, ест в трапезной или в келье, отчета не требуется; но ведь это низшая ступень иночества.) Заутреня в афонских церквах длится четыре часа, литургии — вечерняя и всенощная — по два, по воскресеньям и праздникам еще больше, а на сон всего пять часов. Схимники в своих кельях каждодневно и под бдительным наблюдением старцев кладут по сто земных и тысячу двести поясных поклонов. Пища вегетарианская, лишь раз-два в неделю кусочек рыбы; в скитах — ни масла, ни вина, ни рыбы, разве что по большим праздникам. (К слову, греческие игумены угощались не только кофе, но и вином с водой, а русские — не только чаем, но и водкой…) В кельях можно было иногда увидеть книги, пистолеты, джезвы, мангалы, но, как правило, здесь были только иконы, стол да покрытая войлоком койка — одеял и подушек не положено. Воздух спертый и кислый, убирают раз в год, перед пасхой, блохи и клопы столь же обязательны, как распятие на стене; бань и в помине нет, купаться в море нельзя, так что мытье здесь не в обычае.

Впрочем, быт более или менее наладился если не лучшим образом, то во всяком случае сносно, тем более что Захарий был не иноком, а мирянином и монастырский устав, не столь уже и строгий, поскольку лавра — монастырь необщежительный, на Захария распространялся лишь отчасти. Архимандрит Вениамин и лаврские эпитропы оказались внимательными к его нуждам, и Захарий, смирившись со многими неудобствами, сумел как-то приспособиться к афонскому образу жизни и со временем даже находил отдохновение и приятность в способствующем душевному покою размеренном и однообразном течении дней. Да и сама лавра, укрытая от жаркого солнца в тени густых зарослей ореха, олив, кипарисов и каштанов, со множеством источников, виноградников, садов и лужаек, пришлась по сердцу.

Основанная в X веке, лавра знала времена расцвета и годы упадка, и хотя испытала немало разорений и бедствий, чинимых латинянами-крестоносцами, пиратами, сарацинами, но и поныне удерживала первенство среди афонских обителей. Здесь было великое множество особо почитаемых святынь — часть пелены Христа и орудия страстей, чудотворные иконы, келья св. Атанасия на хорах соборного храма (и сегодня здесь можно видеть следы бесчисленных коленопреклонений), его же надгробие в приделе Десяти мучеников — с железным жезлом и написанным красками на плите ликом. С лаврой были связаны несколько лет жизни патриарха Евтимия Тырновского; там же могилы святых и великомучеников Пахомия, Константина, Романа, Никодима, Дамаскина, пострадавших в XVIII столетии за веру от рук басурман. В соборе на удивление паломникам выставлено Евангелие весом в полтора пуда, напечатанное в Санкт-Петербурге повелением императрицы Елизаветы Петровны в 1758 году.

Еще во второй половине XVIII века в лавре насчитывалось более четырехсот монахов, сейчас же — вдвое меньше, но вид монастыря был внушителен и впечатляющ. Мощные стены высотой в десять и длиной в три тысячи сажен, полтора десятка оборонительных башен и в их числе центральная, над воротами со стороны земли — Цимисхова, подъемные мосты, перекинутые через глубокий ров, своя пристань под крутым утесом придавали ей облик средневекового замка.

Под стенами лавры кладбище, церковь-усыпальница апостолов Петра и Павла, немного далее древнейшая, построенная, по преданию, самим Атанасием церковь Козьмы и Дамиана, еще много скитов, келий, малых церковок; за стенами тесно застроенные монастырские дворы с корпусами келий и шестнадцатью часовнями между ними и в башнях, соборным храмом Благовещения и св. Атанасия, церковью Введения богоматери и еще одной, небольшой, возведенной и расписанной уже в середине XVII века церковью св. Михаила Синадского. Там же трапезная — крестообразное по форме одноэтажное здание десяти сажен в длину и семи в ширину, с двадцатью четырьмя мраморными столами внутри. В 1536 году зограф Феофан Критянин с сыном Симеоном расписал трапезную фресками высокого совершенства — это лучший памятник афонской живописи, по определению Н. Кондакова. Трагические и скорбные сюжеты триумфа смерти, Страшного суда, смерти в пустыне и другие, удлиненные, вытянутые фигуры бесплотных аскетов, отшельников и страстотерпцев должны были напоминать вкушавшим здесь хлеб свой насущный инокам о бренности земного бытия.

Та же кисть украсила и католикон — соборный храм лавры, но в XVIII веке большая часть стенописи Феофана с Крита была скрыта под новой декорацией, да и та уже порядком обветшала. И все же храм великолепен! Сложенный из дикого камня, под тремя куполами, он обращен к миру двенадцатью вратами и семьюдесятью окнами. От древнейшего иконостаса резного камня сохранились лишь отдельные плиты, но внутреннее убранство поражает богатством и роскошью: стены облицованы внизу голубым фаянсом, царские врата и кафедра — перламутром, помост и тридцать семь колонн — цветным мрамором. К западной стене храма примыкает возведенный в 1814 году легкий и светлый нартекс — открытая аркада на десяти мраморных колоннах и двух столбах. Громадная, прорезанная проемами трех дверей наружная стена церкви, арки, одиннадцать куполов — в центре круглый и по пять овальных по сторонам, свежеоштукатуренные и чисто выбеленные, уже подготовленные под роспись, они словно изготовились к прикосновению кисти; помощники из числа учеников афонских иконописцев тоже ожидали первомастера.

Объем работы Захария не пугал; в монастырях Троянском, Бачковском, Преображенском он был не меньшим. Не очень-то робел он и перед нынешними святогорскими зографами. Афонская школа живописи, когда-то известная большими мастерами, достойно хранившими отблеск византийского искусства, в XIX столетии порядком измельчала. Сошли на нет просветленная духовность образов, величаво-царственная монументальность композиций, изысканные гармонии цвета и рисунка; влияния европейского академизма разрушили возвышенную условность средневекового искусства, а масляная живопись вытеснила благородную фреску. Русский ученый и путешественник Н. Благовещенский был еще снисходителен, когда писал, что «новейшую живопись Афона хотя нельзя похвалить за красоту рисунка, но зато она замечательна своею замысловатостью и обилием содержания». Другой наш соотечественник, П. Успенский, был более суров: новые афонские росписи, по его мнению, «достаточно грубы и небрежны, оскорбляющие всякий изысканный вкус». Тем не менее на Афоне, и прежде всего высшее духовенство, упорно держались за стародавние каноны, и Захарию дано было понять, что разные там вольности и отступления от них, быть может, и терпимы в провинциальных болгарских обителях, но недопустимы на Афоне. Но как окрыляло одно только сознание, что по его, Захария, художеству будут судить о Болгарии, болгарской живописи, болгарских зографах!..