Захарий Зограф

…Без Неофита Рильского Самоков показался Захарию опустевшим; в 1834 году уезжает и Захарий Круша. К этому времени Захарий уже не был простым учеником — работал с братом Димитром почти на равных. Подмастерьем он стал еще в 1826 году, а в счетной книге Димитра Христова находим сделанную его рукой запись: «В 1831 году октября 15 дня с Захарием условились, чтобы работать с ним, и подтвердили, что я возьму четыре доли прибыли, а он три от нее, как подмастерье. Сперва вычтем из нее 200 грошей, а что останется, поделим на четыре доли и на три доли по-братски, без вражды. Получим за работу 6700 грошей».

Сохранилась и одна из ранних работ Захария: «Архангел Гавриил» — фрагмент «Благовещения», украшавшего алтарные врата в церкви села Болярцы, подписанный и датированный художником 1834 годом. Композиция и письмо вполне традиционны, при этом вполне очевиден накрепко усвоенный профессионализм молодого иконописца.

Димитр уже мало что мог дать брату; большой близости между ними тоже, видимо, не было: сказывались различия не только индивидуальные и психологические, но и возрастные и мировоззренческие — это были художники двух разных поколений. Дальнейшая совместная работа при неизбежном в патриархальной семье первенстве старшего становилась Захарию тягостной. В Самокове он не видел для себя особых перспектив. Разбуженное Неофитом честолюбие уже нарушило его душевный покой, и он мечтал о славе, о больших работах и больших городах. «Романтика Самокова эпохи Возрождения, — говорит один из биографов художника, — плотно обволакивает его детство и властно подготавливает формирование его необычайных амбиций — тех, которые проявятся еще в 1835 году, когда он уезжает в Пловдив, охваченный уже лихорадкой славы и новых горизонтов» [7, с. 10]. К тому же — чума: едва оправившись от эпидемии 1829 года, Самоков вновь обезлюдел в 1833–1834 годах; спасаясь от повальной чумы, жители бежали в горы. Захарий получает приглашение от своего дальнего родича Вылко Куртовича Чалыкова (Чалооглу), видного пловдивского торговца и мецената, прозванного «маленьким» (в отличие от Вылко Тодорова Чалыкова-большого). Выправив тескер — подорожную, обязательное разрешение властей на проезд, Захарий покидает родной город. В 1835 году мы застаем его в Пловдиве.

ПЛОВДИВ

Эвмолпиас, Пулпудев — так называли фракийцы поселение, возведенное ими в незапамятные времена на скалистом берегу широкого Хебра. По реке сплавляли лес, ловили рыбу; с юга город защищают кряжи Родопов, с севера пологие склоны Средна-Горы, а теплых и солнечных дней здесь больше, чем где-либо. «Матерью стад руноносных овечьих» и табунов выносливых коней величал Фракию Гомер. И ныне то здесь, то там можно видеть жертвенные плиты с рельефными изображениями «фракийского всадника» — бога Героса. По преданию, в этих местах сладкопевец Орфей повстречал Эвридику; здесь увидели свет мудрый Аристотель, легендарный Спартак.

Филиппополисом, городом царя Филиппа II, отца Александра Македонского, нарекли его греки в 342 году до нашей эры.

Флавия, затем Ульпия Тримонциум, то есть Трихолмие, — так звучало название города на благородной латыни римлян. Сохранились руины крепостных стен и римского стадиона. «Это самый большой и самый красивый из всех городов, — писал Лукиан, — издали блестит его красота и одна большая река течет вблизи его — это Хебр. А город — творение известного Филиппа».

Здесь были фракийцы, воины Траяна и Марка Аврелия, кельты, готы, гунны, славянские племена, византийцы, крестоносцы; в 1364 году город захватили османы.

Правоверные подданные султана называли его Филибе. Плыдин, Плоудин называли его славяне. Пловдивом — болгары.

Пловдив — самый большой, красивый и богатый, самый оживленный и людный город в Болгарии прошлого столетия.

Захарий приехал сюда из довольно крупного по тем временам города, каким был Самоков, но Пловдив поначалу его ошеломил. Многолюдные улицы то взбегали по крутым холмам, то стремительно спускались по их каменистым склонам, — город раскинулся уже не на трех, а на шести холмах: старый на Джамбаз-, Таксим- и Небет-тепе, новый на Бунадаржике, Джендем- и Сахат-тепе. Улицы узкие — порой двоим разминуться трудно, извилистые; белые с синим узором ограды повторяют их изгибы, а за каждым поворотом открываются желтые, синие, белые, красные и даже черные с золотом двух- и трехэтажные дома с нависающими над мостовыми эркерами, резными колонками и ставнями, изогнутыми коромыслом карнизами и трехчастными фронтонами — «кобылицами». Жаркий свет и густые прохладные тени, яркие краски, объемы встроенных в стены эркеров, словно плывущие, упругие линии карнизов и поставленных под углом к улице ворот, гирлянды красного и зеленого перца, табака и колбас на балконах и стенах, черепичные крыши, живопись окрашенной штукатурки, пластика каменной кладки и графика деревянных членений, прихотливый бег улиц, их подъемы и спады придают городу пленительную живописность и трепетность живого, свободно растущего организма.

Все было интересно молодому самоковчанину, и он спускался к берегам спокойной и полноводной Марицы, подолгу простаивал перед старыми постоялыми дворами — около мечети Имарет-джами, или Куршум-ханом («Свинцовым ханом»), построенным еще в XVI веке, с обшитыми свинцом куполами. За его железными воротами размещались лавки, склады и конторы купцов и с рассвета до сумерек толпился многоязычный торговый люд — болгары, греки, турки, армяне, валахи, сербы, албанцы, евреи, цыгане… Сюртуки и панталоны от венского портного смешивались с темными, расшитыми гайтаном одеждами крестьян из окрестных сел, штиблеты — с царвулями из сыромятной кожи, белые и зеленые чалмы — с малиновыми фесами и родопскими шапками из овечьих шкур. Любопытство вело Захария то в кофейни, где на коврах и рогожах сидели поджав ноги посетители и не торопясь тянули густой и сладкий напиток, то в армянский квартал, в мастерские искусных златокузнецов и резчиков по камню — потомков манихейцев, пришедших сюда из Армении еще в XII–XIII веках, или в шумные кварталы Мараш и Каршияк, где тянулись глинобитные хижины ремесленников, служившие им мастерскими, лавками, складами и жильем, и где в лачугах под соломенными крышами ютились пловдивские бедняки.

Сколько ликов у одного города! Пловдив богатых и Пловдив бедных, город купцов и город ремесленников, Пловдив римлян, о которых напоминали руины крепостных стен, и Пловдив греков, которые напоминали сами о себе, Пловдив болгарский, город церквей, и Пловдив турецкий, город мечетей… Над черепичными крышами возносились минареты: более пятидесяти храмов воздвигли слуги Аллаха и среди них — великолепная Джумая-джамия XV века на треугольной площади у подножия Тримонциума. Неподалеку от храма дервишей Мевлеви-хане, украшенного болгарскими мастерами XVII века, — чудесная чешма с вырезанными в камне птицами, на вершине Сахат-тепе — старинная восьмиугольная башня с часами; надпись над входом сообщала, что в 1812 году «эти часы были восстановлены и было приложено большое старание, дабы сделать это безукоризненно. Хвала мастеру, сто раз хвала! Смотрите и восхищайтесь!». От башни Захарий шел к мраморному алтарю в только что построенной церкви св. Дмитрия Солунского, от церкви св. Петки на отвесном утесе — к гробнице Гаази Шахбеддин-паши в Имарет-джами, бане Хюнкяр-хаман или мрачной тюрьме Таш-капу…

В Пловдиве Захарий попадает в иную, отличную от самоковской среду. Город стоял, что называется, на семи ветрах, и беспокойные, деятельные пловдивцы, словно одержимые жаждой странствий, торили отсюда пути в Вену, в Россию — Москву, Киев, Одессу, покупали хлопок в Марселе, медь в Австрии, продавали ткани в Стамбуле и медную посуду в Египте, стада свои водили в Малую Азию и даже Абиссинию.

Вылко Куртович Чалыков, прозванный для отличия от его родственника Вылко Тодорова Чалыкова «маленьким», ввел художника в дома многих пловдивских и копривштицких богатеев — Вылковичей, Мирчевых, Тодоровичей, Дугановых, Куюмджиоглу и других; перед ним открылась пестрая и многоликая галерея местного «высшего общества». Большим авторитетом пользовался протосигнел пловдивской митрополии Кирилл Нектариев, патриот и просветитель, горячо ратовавший за самостоятельность болгарской церкви; богач хаджи Калчо славился из ряда вон выходящей скупостью — предметом нескончаемых насмешек и анекдотов; учитель Ксантос вдохновенно говорил о любви к человеку, декламировал древнегреческих поэтов, но нещадно сек учеников; щеголь Андон Андонов, торговавший с Веной… — обо всех не расскажешь!