Город чудес

4

Вернувшись домой, Онофре Боувила нашел членов своего семейства в глубоком унынии. Вот уже несколько дней, как они безнадежно пытались его разыскать, полагая, что он в Париже: звонили в консульство, в испанское посольство, во все престижные отели и даже связались с французскими властями. Шум, поднятый по поводу исчезновения Онофре, заглушил радость его неожиданного появления в доме: казалось, никто не обращал на него внимания – по инерции продолжалась суетливая беготня. Наконец он прижал к стене одного молодого человека и потребовал объяснить причину столь необычного поведения домочадцев. Это был юноша приятной наружности и из очень хорошей семьи. Как потом выяснилось, он, не поставив никого в известность, пришел просить руки его младшей дочери, недавно отметившей свое восемнадцатилетие. «Началась борьба за бренные останки моего состояния», – отметил про себя Онофре. Он не обольщался на счет своих дочерей и в душе давно смирился с тем, что они обречены стать жертвами охотников за приданым. Тем не менее отнестись к этому легко он тоже не мог и велел сегодня же вызвать претендента на руку дочери к себе в кабинет. Потом удалился отдыхать. Мажордом разбудил его, чтобы доложить о приходе Эфрена Кастелса. Великан ворвался в кабинет с портфелем, полным бумаг; он пришел поговорить о делах. Эта перспектива привела Онофре в ужас.

– Ты вовремя исчез, – заговорил Эфрен зычным голосом, – они требовали твою голову. – Великан из Калельи смущенно махнул рукой и шумно вздохнул. – К счастью, самый опасный момент этой заварушки уже позади. Как пришел, так и ушел, – уточнил он. В течение нескольких дней Эфрен Кастелс и сам не чувствовал себя в безопасности. Глубокой ночью по улицам шныряли загадочные автомобили, а днем, в разгар деловой активности, город вдруг замирал и становился безжизненным; люди боялись покидать свои жилища, а если выходили, то разговаривали шепотом. Потом все пришло в норму. Великан открыл портфель и стал вытаскивать из него связки бумаг. – Я пришел отчитаться… – начал он снова.

Онофре Боувила прервал его жестом.

– У нас еще есть время, – сказал он.

Однако Эфрен Кастелс настоял на том, чтобы ознакомить его с той особой финансовой ситуацией, в которой они оба очутились.

– Сначала они хотели все у тебя отобрать, – продолжал гигант, – потом посмотрели подписанные нами контракты и растерялись. Если бы ты видел их в ту минуту – на них прямо столбняк нашел: сначала от изумления, а затем от злости на собственное бессилие. – Удивительное дело, эти люди, ни минуты не колеблясь, могли бы послать невиновного человека на смерть без суда и следствия, однако при одном только виде официально заверенных документов теряли способность действовать и соображать. Хотя, если рассудить здраво, это противоречие было в духе времени и казалось ему закономерным. – Они призвали своих адвокатов и совещались несколько дней и ночей, но не нашли способа запустить лапу в чужое добро. Поэтому стали слезно клянчить, чтобы я им в этом помог. Я сохранял твердость. Наконец мы пришли к соглашению: я пообещал им, что и впредь буду вести твои дела, а они взамен пообещали оставить меня в покое и уважать мою независимость. Но мне пришлось гарантировать им твое согласие, и сейчас все зависит от тебя, – сказал великан. Потом почтительно замолчал.

– Вы отправили меня в отставку. Я правильно понял? – спросил Онофре Боувила.

– Похоже, что так, – ответил Эфрен Кастелс.

В восемь часов в его кабинете появился смущенный претендент на руку младшей дочери. Юноша производил впечатление хрупкого, не блещущего умом человека, который не мог связать и двух слов. Он не казался ни наглецом, ни бессовестным светским фатом, но и назвать его благородным кабальеро тоже язык не поворачивался. Онофре поначалу отнесся к нему с такой сердечностью, что воздыхатель окончательно смешался. Перед встречей отец поучал его:

– Что бы там ни было, не теряй присутствия духа. Даже если он будет тебя оскорблять или плохо отзываться о нашей семье, делай вид, будто не понимаешь, о чем речь.

При виде такой любезности юноша потерял дар речи и не знал, как себя вести. Онофре тоже не имел определенного плана и решил действовать по обстоятельствам. После ухода Эфрена Кастелса к нему пришел тесть. Дон Умберт Фига-и-Морера не сказал ничего нового, только повторил приведенные великаном доводы.

– Самое лучшее для тебя – это запастись терпением, – порекомендовал он. – Считай твое удаление от дел заслуженным отпуском; займись семьей и наслаждайся прелестями домашнего очага и хорошей кухни.

Онофре Боувила пообещал последовать его советам. Потом вошли жена с дочерью.

– Отец все мне рассказал, – заявила Маргарита, – и я рада, что ты воспринял это спокойно.

В ее голосе ему послышались нотки удовлетворения. «Если эти неудачи вернут тебя мне и дочерям, то я их благословляю», казалось, говорило ее лицо. Дочь сразу же перешла к делу.

– Прояви к нему снисходительность, папенька, – попросила она, – я люблю его всей душой, и сейчас мое счастье в твоих руках.

Теперь, глядя на стоявшего перед ним юношу, он вспомнил слова дочери и подумал: «Бог с ним! Он будет игрушкой в ее руках, комнатной собачонкой, марионеткой. Может, это как раз то, что ей нужно. Она в таком возрасте, когда уже начинают понимать подобные вещи; хорошо, я дам согласие на их брак, чем завоюю признательность семьи; скоро дом наполнится внуками, так что мой тесть, наверное, прав: пришел мой черед наслаждаться семейным очагом». А вслух произнес следующее:

– Я не только решительно и бесповоротно возражаю против этого абсурдного союза, но и запрещаю вам появляться в нашем доме и видеться с моей дочерью, а если вы попытаетесь установить с ней либо с кем-нибудь из домашних, будь то член семьи или прислуга, контакт, я велю своим людям подстеречь вас где-нибудь в темном переулке и переломать вам кости.

Сама судьба в лице этого юноши послала ему жертву, чтобы обрушить на нее весь гнев, накопившийся в течение дня, а он не имел обыкновения пренебрегать такими роскошными подарками. «Теперь надо убедить семью. Да поможет мне в этом Бог!» – подумал он. Потом, обращаясь к юноше, продолжил:

– Наложенный мною запрет не подлежит пересмотру; не думайте, что со временем я могу изменить мое решение – этого со мной никогда не случалось и не случится. Если же, несмотря на предупреждения, вы будете настаивать на встрече с моей дочерью или попытаетесь передать ей весточку, я буду вынужден исполнить весьма неприятную для меня обязанность – всадить вам пулю в затылок. Я сказал все и достаточно ясно. А теперь мажордом проводит вас к выходу.

Эта встреча отчасти вернула ему хорошее расположение духа, и он даже снизошел до разговора с женой:

– Успокойся, – сказал он ей. – Если они любят друг друга по-настоящему и он действительно ее заслуживает, то найдет способ добиться ее, несмотря на все мои угрозы; в таком случае я, разумеется, его не трону, напротив, позабочусь об их благополучии; но, к сожалению, у меня такое ощущение, что мы больше никогда не услышим об этом мальчике. Поверь мне, он трутень, олух и не составит счастье нашей дочери. Придут другие. Перестань плакать и постарайся ее утешить – сама увидишь, как быстро высохнут ее девичьи слезы.

Без этих маленьких развлечений семейная жизнь не представляла для него никакого интереса.

Теперь он посвящал все свое время грандиозной стройке, которая замерла в его отсутствие. По случайному совпадению окончательная отделка поместья завершилась к середине декабря 1924 года, спустя несколько дней после того, как Онофре исполнилось пятьдесят лет. Парк приобрел ухоженный вид, в нем воцарилась прежняя гармония: проконопаченные и покрашенные лодки качались на водной глади канала, по озеру плавали лебединые пары, и их изящные силуэты отражались в кристально чистой воде. Двери дома открывались и закрывались легко, без скрипа, люстры сверкали и отражались в зеркалах, потолок был расписан херувимами и нимфами, пушистые ковры скрадывали шаги, сквозь занавески пробивались солнечные лучи и тусклыми бликами играли на полированной поверхности мебели. Пришел день переезда. Дочери не хотели покидать город и пытались протестовать: