Город чудес

– Или подпиши признание, или я сейчас тебя прикончу, – прорычал он, – а если подпишешь, то завтра же выйдешь на свободу.

Он показал заявление, составленное якобы от его лица, которое наверняка написал сам под чью-то диктовку. В признании Пабло брал на себя ответственность за трагедию, случившуюся в День Святой Евхаристии, и называл себя неким Джакомо Пиментелли, итальянцем. Все это выглядело полным абсурдом: он не мог принять участие во вменяемом ему террористическом акте, совершенном несколько дней назад, так как уже много лет содержался в тюрьме. Он также не имел итальянских корней, даже в прежних поколениях, в далеком прошлом, хотя до последнего момента никто так и не узнал его истинного имени и происхождения: на допросах он упрямо твердил, что его зовут просто Пабло, что он гражданин мира, брат всего угнетенного человечества. Его вернули в камеру, так и не вырвав нужного признания. Там его подвесили к притолоке двери за запястья и держали в таком положении целых восемь часов. Время от времени к нему подходил часовой, плевал ему в лицо и изуверски сдавливал и выкручивал половые органы. Почти ежедневно над ним издевались, имитируя казнь: то затягивали веревку на шее, то клали головой на бревно, якобы для того чтобы обезглавить, то ставили перед взводом солдат с ружьями наперевес, будто собираются расстрелять. В конце концов он пал духом и подписал заявление, полностью признав свою вину, что отчасти было правдой – в таком состоянии он действительно ненавидел весь род человеческий и без колебаний поубивал бы всех подряд, если бы ему представился такой случай. Его расстреляли по приказу, пришедшему с дипломатической почтой из Мадрида, и сбросили в ров, как и многих других товарищей по несчастью. Совершить подобное зверство распорядился председатель правительства дон Антонио Кановас дель Кастильо, тянувший эту лямку уже пятый срок. Несколько месяцев спустя, находясь в водолечебнице Санта-Агеда, он столкнулся со странным человеком, принимавшим там же термальные ванны. При встрече незнакомец поклонился ему с особым почтением, о чем дон Антонио не преминул рассказать жене.

– Хотел бы я знать, что это за тип, – задумчиво промолвил председатель правительства; при этом на его глаза набежала скорбная тень предчувствия, однако своими опасениями он с женой делиться уже не стал, не желая тревожить ее до времени.

Кановас одевался всегда во все черное, коллекционировал картины, фарфор, трости и старинные монеты, был сдержан на слова и не допускал даже намека на бахвальство, не говоря уж о том, чтобы выставлять свое богатство напоказ, особенно если речь шла о золоте и драгоценностях. Обеспокоенный внутренними и внешними проблемами, с которыми сталкивалась страна, он отдал приказ усмирить анархистов железной рукой, подвергнув их кровавым репрессиям. «У нас хватает головной боли и без этой своры бешеных псов», – полагал он. Жестокость казалась ему единственным способом отвести угрозу хаоса, смутно маячившую на горизонте Испании. Тип, потревоживший его покой летом 1897 года, на этот раз оказался настоящим итальянцем, и звали его Анджоллило, по крайней мере так он расписался в регистрационной книге лечебницы, отрекомендовавшись корреспондентом газеты Il Popolo[25]. Это был худосочный молодой человек с пепельными волосами и изысканными манерами. Однажды, когда Кановас сидел в плетеном кресле, укрывшись от зноя в прохладной тени сада, и читал газету, к нему подошел Анджоллило.

– Умри, Кановас! Смерть кровавому палачу, чудовищу! – произнес он приговор, вынул из кармана револьвер и в упор произвел три выстрела, убив его наповал.

Обезумевшая от горя жена Кановаса накинулась на злодея, точно фурия, размахивая у него перед носом перламутровым веером и кружевными манжетами.

– Убийца! – кричала она. – Убийца! Анджоллило с достоинством отверг это обвинение,

заявив, что мстит за своих товарищей-анархистов.

– Впрочем, к вам, сеньора, все это не имеет ни малейшего отношения, – заметил он.

Люди редко объясняют мотивы своих поступков, а если и пытаются это делать, то у них плохо получается.

Ежедневный расход строительных материалов на выставке так велик, сообщала в те дни одна из газет, что уже практически выработаны все ресурсы кирпичных заводов; то же самое происходит с цементом, поступающим большими партиями из разных уголков страны и из-за границы. Только на сооружение большого Дворца промышленности ежедневно уходит до 800 кинталов[26] вышеупомянутого материала. Огромные железоплавильные цеха Ла Маритима и Каса Жирона, выполняющие заказ на производство арматуры, работают на пределе. На полную мощность задействованы также деревообрабатывающие фабрики, где в настоящий момент идет изготовление очень важных конструкций. Стройка занимала 380 000 квадратных метров. Уже появлялись первые здания, предназначенные исключительно для выставки, хотя и не завершенные. Те, что сохранились со времен Сьюдаделы, перестраивались и отделывались заново. Фрагменты старых стен были демонтированы, в срочном порядке возводились казармы на улице Сисилиа с тем, чтобы перевезти туда уцелевшее военное имущество. Но это ни в коей мере не означало, что работы сильно продвинулись. В действительности первоначальные сроки открытия остались далеко в прошлом. Была назначена другая дата, на этот раз окончательная и бесповоротная, а именно 8 апреля 1888 года. Несмотря на категорическое решение, была сделана еще одна попытка пересмотреть сроки, которая не увенчалась успехом: Париж планировал свою выставку на восемьдесят девятый год, и совпасть с ним по времени было бы равносильно самоубийству. Между тем первоначальный энтузиазм барселонской прессы сильно поубавился, если не сказать остыл, участились случаи едких нападок. Мы убеждены, что было бы гораздо целесообразней направить все силы и средства на решение более насущных проблем, а не растрачивать деньги впустую на строительство дорогостоящих общественных сооружений, рассчитанных на скорую, но мизерную отдачу, при условии, что эта отдача вообще будет иметь место, – делали вывод одни газеты. Другие выражались в более жесткой стилистике: Хотя мы уже свыклись с неизбежным, совершенно очевидно, что проведение Всемирной выставки в Барселоне в таком масштабе, как ее проектируют те, кто стоит во главе мероприятия, никогда не будет осуществлено, а если и будет, то превратит Барселону в частности и Каталонию в целом во всемирное посмешище и приведет к краху наш муниципалитет. И далее в том же духе. Риус-и-Таулет решил лично посетить строительство, чтобы удостовериться в справедливости газетных публикаций. Его окружала многочисленная свита, члены которой в меру физических возможностей старались показать свою прыть и причастность к происходящему: они перескакивали с доски на доску, опасливо перепрыгивали через канавы, обходили стороной кабели и увертывались от мулов, норовивших отхватить кусок побольше от полы сюртука, при этом прикрываясь от пыли цилиндрами. Увиденное вполне удовлетворило неутомимого алькальда.

– No estaré content, – сказал он, – fins arribar al vertigen[27].

Онофре Боувила же сильно продвинулся вперед. Так как ему часто приходилось объяснять содержание распространяемых брошюр, он стал разбираться в них и убедился, до какой степени правы революционеры в своих притязаниях. Достаточно одной искры, чтобы спровоцировать большой пожар. Обо всем этом он говорил с рабочими, прибегая к логике, а иной раз пуская в ход откровенную демагогию. Некоторые слушатели настолько прониклись его доводами, что начали помогать ему пропагандировать Идею. Но пришел сентябрь. Зарядившие дожди превратили парк Сьюдаделы в сплошное месиво грязи и глины, появились первые, хотя и слабые, признаки тифозной горячки. Жалкие субсидии, выделенные правительством на организацию выставки, приходили нерегулярно и с присущей Мадриду неповоротливостью, поэтому задерживалась заработная плата. Все это, вместе взятое, придавало импульс зревшему протесту и способствовало быстрому распространению брошюр. Онофре и сам был поражен своими успехами. «Ведь мне только тринадцать лет», – думал он. А Пабло позволил себе одну из улыбок, которые у него были наперечет.

25

Народ (ит.).

26

Один кинтал равен 46 кг.

27

Я не успокоюсь, пока не доведу дело до конца (кат.).