Бессмертный

Однако божественное качество, которым я был обязан природе гораздо более, чем искусству, не нашло бы достойного применения, если бы не одно обстоятельство, изменившее мою жизнь и определившее мою судьбу.

Глава Х

О черном зале; о белом зале; о различных вещах, которые я думал, что вижу, и о человеке, которого я увидел

Я уже четыре года был по-прежнему влюбленным мужем прекрасной Лоренцы и жил во Франкфурте-на-Майне, замечательном своей ратушей. Однажды вечером выходил из игорного дома с моим другом маркизом Аллиатом. Хотя он и сыграл со мной некогда очень скверную шутку, оставив нас с Лоренцой без гроша в гостинице в Данциге, я любил его и охотно прощал кое-какие недостатки, такие как ложь, мошенничество, пьянство, ибо надо помнить, что человек несовершенен; и сердился только за то, что он носил дворянское имя, хотя был незаконным сыном одного бернского ростовщика. По-моему, нет ничего предосудительнее, чем присвоить себе дворянский титул, как нет и ничего более пустого, ведь истинное благородство есть благородство души.

Итак, шевалье Пелегрини, – в то время меня знали под этим именем, – и маркиз Аллиат выходили из игорного дома во Франкфурте-на-Майне. Я собирался вернуться домой, когда мой товарищ сказал:

– Слышишь, бьют часы.

Я стал прислушиваться и сосчитал удары:

– Полночь.

– Брат, – продолжал он, – три года назад, в этот же самый час, я встретил тебя в Риме, у подножия виселицы, где был повещен мой достойный друг Октавий Никастро.

Да, это правда, Октавий Никастро, играя однажды с кинжалом, имел глупость всадить его в горло прохожего, вместо того чтобы просто вложить его в ножны.

– А ты знаешь, кто был этот прохожий? Какой-то мессинский епископ, который получил от папы буллу об изгнании немецких иллюминатов. Вот уже три года я слежу за тобой и наблюдаю за тобой, брат, и счастлив сказать, что время искуса кончилось и ты сегодня же вечером будешь посвящен в труды Ареопага.

Я не мог не улыбнуться.

– Разве ты член этой секты? Что до меня, то я давно уже получил высшую степень масонства.

Он, в свою очередь, улыбнулся.

– Да, ты был принят в ложу Высшего Наблюдения в Лондоне, и Лоренца также была принята туда. Неужели ты думал, что мы этого не знаем? Вы даже получили на этом заседании передник, веревку и компас. Твоя жена, кроме того, получила подвязку, на которой вышиты слова «Союз, Молчание, Добродетель». И ей было приказано не снимать этой подвязки даже на ночь. Достойные доверия особы утверждали, что она повиновалась этому приказанию.

Так как знал, что маркиз любит шутить, я не заострил внимание на том, что в этих словах было неприятное для моей Лоренцы. Но был удивлен, видя, что ему известны подробности нашего посвящения.

– Мы знаем также, – продолжал он, – что в других ложах – в Нюрнберге, в Берлине, в Штутгарте, в Гейдельберге ты произнес замечательные речи и вызывал ангелов.

– Ты в этом убежден? – спросил я его.

– Да. Убежденный иллюминат никогда не ошибается.

– Впрочем, это возможно, – задумчиво отвечал я.

– Не сомневайся, Жозеф Бальзамо, небо, возлагающее на тебя большие надежды, дало тебе способность подчинять себе как небесные, так и земные существа. Ты сам не веришь в нее и часто приписываешь твоим обманам результаты, которыми в действительности обязан этому таинственному могуществу. Ты – нечто вроде пророка против воли, сомневающегося в своих предсказаниях и делающего чудеса, считая себя фокусником. Вот почему высшие начальники отправили меня к тебе как Посвятителя. Иди к нам. Ты будешь одним из руководителей нашего дела. Мы откроем тебе твою миссию. Иди, брат мой, если не боишься взглянуть в лицо истине и твое сердце способно перенести испытание.

Я все более изумлялся словам моего спутника, особенно тону, каким он их произносил.

– Кто же вы? – вскричал я.

– Ты узнаешь это, – отвечал он.

Сильные руки схватили меня, мгновенно завязали глаза и рот, затем подняли и понесли. Вскоре стук колес по мостовой подсказал, что меня посадили в экипаж. Все это нисколько не огорчало; я охотно освоился с неожиданным приключением, и мне незнакомы были опасения, свойственные другим людям. К тому же, после всего сказанного маркизом Аллиатом, я был убежден, что меня везут на какое-нибудь собрание иллюминатов, а мне давно хотелось попасть в это общество, о котором рассказывали тысячу таинственных историй.

Известно, что довольно трудно судить, сколько проходит времени, когда человек погружен в темноту. Тем не менее, думаю, что мое путешествие продолжалось не более двух или трех часов. Экипаж остановился, по всей вероятности, недалеко от Франкфурта, кто-то взял меня за руку, и чей-то незнакомый голос вежливо произнес:

– Потрудитесь сойти, синьор Бальзамо. Я повиновался.

Мои провожатые, а по шуму шагов я узнал, что их было трое или четверо, повели меня куда-то; я чувствовал, что мне дует в лицо свежий ветер. Так шли мы довольно долго. Затем остановились на несколько минут, и скрежет металла подсказал, что открывается дверь.

– Идите, – сказали мне. – Когда сосчитаете шестьдесят ступеней вниз, остановитесь и ждите.

Я, не колеблясь, двинулся вперед и стал спускаться по лестнице, которая показалась мне каменной. Странное дело, но я совсем не ощущал сырости и разреженного воздуха, как человек, спускающийся в погреб или какое-нибудь подземелье. Напротив, мне казалось, что окружающее меня пространство расширяется и в лицо дует слабый ветерок. Этот спуск производил впечатление восхождения на гору. Если бы повязка тогда спала, я не удивился бы, очутившись на вершине горы на свежем воздухе.

После шестидесяти ступеней я остановился, как мне было приказано.

Что должно было произойти? Я не чувствовал беспокойства, но мое любопытство было сильно возбуждено.

В эту минуту моя повязка слетела у меня с глаз. Я говорю «слетела», потому что она была развязана как бы по волшебству, и мне показалось, как будто крылья повеяли над моим лбом.

Оглядевшись, увидел, что нахожусь в просторной темной четырехугольной зале из черного мрамора. С высокого потолка на толстой цепи спускалась круглая красная лампа, походившая на громадный рубин. Тут не было ни одного кресла или какого-нибудь сиденья, кроме мраморной табуретки перед таким же мраморным столом, на котором лежал развернутый пергамент.

Эта зала имела роковое величие подземного склепа. На одной из черных стен возникли слова: «Да, это могила. Человек, входящий сюда, выносит отсюда не свой труп, но очищенную и обновленную душу».

Я был озадачен этим немым ответом на мою мысль. Или, может быть, я подумал вслух?

Буквы изгладились и уступили место следующим словам: «Садись. Пиши. Признавайся».

В этом приказании не было ничего удивительного. Письменные исповеди, или завещания, обычно предшествуют масонскому посвящению. Я сел, взял лежащее на столе перо, но нигде не видел чернильницы.

Не зная, чем писать, инстинктивно повернул голову и прочел на стене: «Пусть твоя жизнь начертит твою жизнь».

Нетрудно было понять, что нужно писать своей кровью. Я вынул шпагу и сделал легкий надрез на левой руке. Кровь вытекала по капле, и я обмакивал в нее перо. Должен признаться, что поскольку у меня не было причины откровенничать с незнакомцами так, как с моим достойным тюремщиком и другом Панкрацио, я счел удобным добавить к рассказу о собственных приключениях несколько вариантов.

Вскользь упоминал некоторые факты, не делавшие мне чести, но зато выпячивал те поступки, которые, по моему мнению, могли подчеркнуть добродетель. Не скрыл, что носил имя Ашарата, что, без сомнения, являюсь сыном одного из могущественнейших властелинов мира и посетил отдаленные страны света, повсюду рассыпая благодеяния.

Едва я окончил этот панегирик, как у меня за спиной раздался громкий смех.

А когда взглянул на мраморную стену напротив, прочел на ней следующее: «Ты лжешь».

Немного смущенный, я признал, что напрасно скрываю истину, которая все-таки довольно неплоха, и снова – взялся за перо с твердым намерением быть на этот раз вполне чистосердечным. Но пергамент, на котором я писал, исчез, и на его месте лежал другой, на заголовке которого было написано: «Извлечение из наблюдательного кодекса».