Страница 4 из 41
"Как она ласково… Не Зойка и не Зоя, а - Зоенька!.."
- Ну что ты! - возразила Зоенька. - Я их предупредила: не будете слушаться, вздумаете убегать, Ирина Дмитриевна ничего вам больше не расскажет! - И, повернувшись к Ивану: - Ирочка у нас как Шехерезада… Каждый вечер ребяткам сказки рассказывает…
- Сказки? - набравшись смелости, Иван взглянул девушке прямо в глаза. - Тысяча и одна ночь?
Секунда, полторы, две. Ресницы опустились, Ирина приподнялась и села, обняв руками загорелые колени.
- Допустим. А что?
- Да нет, ничего, я просто…
Тут Зоенька стала упрашивать Ирину рассказать еще раз ту арабскую сказку, где про ласточку и принца, сейчас же рассказать, вот здесь, пока Иван…"
- Куда за купалку! - неожиданно крикнул физрук, приставив рупор ко рту. - Сколько раз можно говорить - за купалку нельзя! А ну, назад! - И, глянув на часы, сказал, обращаясь к вожатым:
- Ирина Дмитриевна, Зоя Прокопьевна, через пять минут придет другой отряд.
- Пока придут да пока разденутся, - сощурившись на физрука, пропела Зоенька.
Иван решил, что ему в самый раз удалиться.
- Пойду… Куда же они, черти?.. - сказал он как бы уже сам себе. Повернулся и пошел.
- Э, плюньте, не ищите! - беспечно крикнула Зоенька. - Спать заявятся. Составьте-ка лучше нам компанию.
- Я купаюсь ночью. После отбоя, - обернулся Иван. - Некоторые боятся. Особенно девушки… а я люблю.
И стал подниматься по косогору, заставляя себя думать о пропавших пионерах. Сделал несколько шагов, подумал: "Какая гордая!" И произнес с Ирининой интонацией: "Допустим. А что?"
Глава 4
Духота и палящее солнце особенно чувствовались здесь, в лагере, вдали от воды. Шиферные крыши корпусов, складов и хозяйственных построек, асфальт дорожек, противопожарные бочки и щиты - все раскалилось и струило зной.
У одной из палат проводили какую-то математическую игру, у другой пели под баян, на площадке с дощатым настилом массовик учил ребят таджикскому народному танцу, на футбольном поле грязные и потные мальчишки гоняли ленивый мяч; кто-то поливал из леек клумбы. Время от времени возникал где-нибудь шум, слышались крики вожатых.
"Лютиков, ты куда? Кто тебе разрешил?"
"Я спрашиваю в последний раз, кто это сделал?"
"Ильина, тебе что, особое приглашение?"
"Как не стыдно! Пионеры, а позволяете себе!.."
"Начнем сначала, три-четыре!"
И всюду, где был хотя бы намек на тень, куда не доставало исступленное белое светило, крутили обручи хула-хуп. Дело в том, что со времен строительства лагеря осталась возле бани катушка с алюминиевым кабелем; пионеры наловчились разматывать кабель, обламывали виток, концы скрепляли - и обруч был готов. Это стало эпидемией. Куда ни глянь - проволочный обруч, тускло поблескивая, мечется вокруг талии, поднимается к шее, опускается к бедрам…
Ивана разморило. И думал он теперь только о том, как бы поскорее найти беглецов да дождаться ночи, когда спадет жарища, и он пойдет купаться. А если девушки приняли его вызов, будет вообще здорово!
"Должны же они что-нибудь есть, в конце концов", - эта мысль о беглецах привела его в столовую. Пожилая повариха, высунув в раздаточное окошечко кирпично-красное лицо, сказала: ага, заходил утром такой настырный пацан и выклянчил фуражку картошки. Набрал же целых две фуражки, но оно, конечно, жалко, что ли, картошки-то!
Иван пошел к северным лесным воротам. Нет, здесь никто не проходил, - ответили часовые. Тогда он зашагал вдоль высоченного лагерного забора. Сосновые горбыли, на которых поблескивали местами струйки смолы, были прибиты надежно и сверху заострены, так что вариант "через забор" отпадал сам собой.
Внимательно осматривая эту неприступную стену, Иван оказался в самом дальнем углу лагеря, где стоял какой-то склад. Между складом и забором была щель; протиснувшись в нее, Иван обнаружил лаз, возле которого валялась оброненная картофелина. Картофелина тугая, непроросшая - значит, недавно из овощехранилища…
Раздвинув два болтающихся горбыля, он пролез в дыру и оказался за пределами лагеря. По едва заметной травянистой тропе поднялся на высотку и огляделся. На слегка всхолмленной местности хозяйствовал крепкий сосняк, лишь кое-где на полянах гостьями стояли березы да в колках обидчиво жались друг к другу осинки. Оттуда, с полян, с холмов, поросших лесом, тянуло пахучим ветерком, была кругом такая тишина, такая разумность и спокойствие, что Иван глубоко, как просыпающийся человек, вздохнул. В голове, обалделой от лагерного зноя и духоты, прояснялось.
"Или на берегу, или у избушки пасечника, - подумал он. - Пинигина же знает эту избу. Ну, и повела их туда, чего еще!"
Спустившись по склону холма, вышел к обрыву. Далеко внизу лежала водная гладь: вся живая от мелкой волны, она нестерпимо блестела и, постепенно стекленея, уходила к другому, дрожащему в мареве, берегу. Вода гэсовского моря затопила когда-то пойму реки, образовала здесь залив, а подмывая холмы, поросшие сосной, наделала множество бухточек с обрывистыми берегами. Над одной из таких укромных бухточек и стоял теперь Иван.
"А пусть, - решил он после некоторого колебания. - Пусть Анна Петровна поразмыслит, почему они убежали? Мне так почти ясно. Надо дать время ей поразмыслить…"
Оттолкнулся от кромки и, осыпая горячую глину, оставляя после себя следы-борозды, длинными прыжками полетел вниз. А это ведь почти наслаждение - рушить ногами податливый склон, чувствовать, как ноги, пружиня, отбрасывают тебя от обрыва и ты зависаешь в воздухе до следующего толчка. И так все ниже, ниже, полет, толчок, лавина под ногой; полет, толчок, лавина!
Внизу на песчаной полоске сбросил кеды, рубашку, брюки и - сразу в воду. Крякнул от приятной прохлады, охватившей тело, и поплыл, громко отдуваясь, поплыл, поплыл. А уставши, перевернулся на спину, зажмурился, замер, слушая веселую болтовню волнишек у затылка. Раскаленный лагерь, крики вожатых, вертящиеся обручи - все отодвинулось куда-то, было умиротворенно, было только ощущение своего послушного легкого тела.
Накупавшись, вышел на берег, растянулся на песке, руки стали разгребать теплый песок, добирались до влажного. А из влажного песка можно слепить башни, стены, дамбы, дома! И руки заработали… Потом на линии прибоя он насобирал корней, сучков, веток, после чего в песчаном городке поселились птицы, крокодилы, зловещие старухи, бравые солдаты. Он строил, возводил, насвистывал, ворчал, командовал. И вдруг спохватывался, озирался, посмеивался над собой: "Увидит кто - ну Ваня-дурачок из сказок!.."
"Сказки… Сказки… Арабские сказки! - вспомнилось ему. - Подумать только - она любит рассказывать пионерам сказки. Да не какие-нибудь… арабские! И какая гордая - "Допустим, а что?" Это тебе не Зоенька-хохотушка…"
Заметив, что тени от сооружений и от чудищ-корневищ стали длиннее, всполошился. Мигом смыл на мелководье приставший к телу песок, быстро оделся, перекинул через плечо кеды, взобрался на крутизну и, выйдя на травянистую дорогу, зашагал по ней.
Было хорошо, как может быть хорошо в лесу на исходе жаркого летнего дня, Когда набегал ветерок, вершины сосен, высоких и прямых, как бы плавали в синем небе, и тогда с веток срывались шишки. Они звонко бумкали о сучья, с шорохом падали в траву, казалось, сосны ведут веселый счет своих опавших семян: Бум! Шух! Бум! Шух!
Трава так сладко щекотала и холодила подошвы ног, что Иван почувствовал себя деревенским парнишкой. И дед был вроде бы где-то рядом, и шли они на рыбалку, на покос или на охоту…
"Сколь баско-то у нас здесь, Ваньша, вольно-то! - вздыхает дед. - А дух-то, слышь, дух-то! Каждая травинка по-своему и цветет, и пахнет, ну сколь живу, не могу спокойно… На покосе ежели, так припаду к сену - и голова кругом…"
Не однажды уговаривали старого переехать в город, и отец, и мать уговаривали.