Экипажи готовить надо

- Одно на уме…

- Тогда уж точно, лопнешь!..

- Заткнись, а то какао захотелось…

Боря Анохин ерзал на месте и вообще пребывал в явном нетерпении, а когда очередь дошла и до него, округлил глазки и начал:

- Сегодня утром… когда все вы еще дрыхли без задних ног, я выглянул из палатки. И - вот на этом самом месте они пасутся. Такие волосатые, с такими клыками. Я спрашиваю: вы кто такие будете, товарищи? Признавайтесь, не то зажарим на костре! Ну, они и признались: мамонты, - говорят, - мы. Доисторические.

Потом пели песни: туристские, пионерские, о геологах, о пиратах. А когда костер сожрал все запасы хвороста и его огненные ресницы стали слипаться, Иван объявил, что пора на покой, тем более, что завтра предстоит ранний подъем.

Двое мальчишек, неряхи из бригады кораблестроителей, почему-то остались бездомными, и Иван определил их в девчачью палатку. Но хозяек это не устраивало.

- Их-то - к нам? - пискнула Люся-хиленькая.

- Их. А что такое?

- Мы сейчас посовещаемся, - Люсина голова исчезла, в палатке некоторое время шушукались, слышно было, как прыснула Мария Стюарт, и Люся снова высунула голову с косичками-хвостиками.

- Нам сопливых, Иванлич, не надо. - Исчезла.

- Это еще что такое? - строго спросил Иван, а сам чуть не расхохотался.

- Если бы Ширяева, то пожалуйста, - пропищала Люся из палатки.

Иван поморгал глазами, но решил, что расспрашивать дальше не стоит. Пришлось потребовать категорическим тоном:

- Если через пять минут ребята не устроятся, расселю всю вашу дружную компанию!

У строптивых хозяек вышла заминка - как можно их, таких хороших, расселять? Опять пошептались, и все та же Люся огласила решение совета:

- Хорошо, Иванлич. Но только у порога.

- Давно бы так, - сказал Иван и, пожелав всем спокойной ночи, направился к своей палатке.

Лагерь еще побубнил немного, повозился и затих.

Глава 31

На утро следующего дня кораблестроители накачали автомобильные камеры, прикрепили их веревками к щитам и спустили готовые плоты на воду. Лагерь, между тем, сворачивался, грузы поступали в гавань. В одиннадцать ноль-ноль команды были выстроены на берегу, под звуки барабана капитаны взошли на корабли и, когда запел горн, подняли флаги на мачтах.

Погрузили пожитки, погрузились сами, и порядком осевшие плоты стали выплывать на стремнину. Над рекой неслось: "Дрожите, лиссабонские купцы!"

Постепенно плавание стало даже нравиться Анне Петровне. Она сидела на специально для нее сооруженной скамье на самом большом из плотов, на котором был навален ворох рюкзаков и управлял которым физрук Филимонов.

Анна Петровна смотрела на плывущие мимо камыши, на лес, виднеющийся за ними, и на душе делалось спокойно и хорошо.

Теперь и первый походный день она не могла вспомнить без улыбки. Сколько она натерпелась в этих проклятых оврагах! Когда ноги устали и сделались непослушными, она начала падать. Один раз так прямо покатилась с обрыва и запуталась в колючем кустарнике. От стыда и злости захотелось сесть и зареветь. И заревела бы, наверное, не будь рядом Филимонова… А потом эти корни… Вот расскажи в учительской, как жевали корни, - никто не поверит, скажут: фантазия какая-то дикая.

Плот сонно скользил вместе с текущим зеркалом реки, подминал под себя отражения редких облаков, и мысли Анны Петровны обратились к прошлому, к детству, в котором, наверное, должно было быть, но никогда не было ничего подобного: не было пионерского лета, не было вот такого плавания, не было этого умиротворения и красоты, покоя и тишины…

Был рабочий поселок в унылой солончаковой степи, большая семья рабочего депо, вечный запах пеленок в доме. А сразу за оградой грохотала станция, ревели паровозы, лязгали составы, угольная пыль, как черный снег, покрывала листья подсолнухов в палисаднике.

И старается Анна Петровна вспомнить что-нибудь светлое, такое чисто детское, ну, куклу новую, что ли, старается, а не может. Вместо куклы младшая сестренка на руках, животик, раздутый от свекольника, и глазенки навыкате… И составы с солдатами, танками, орудиями - на запад, на запад, потом - на восток. Потом очереди послевоенные, страшные очереди за хлебом. Кажется, до сих пор сидит в ней ужас, когда со всех сторон давят потные тела, и сейчас задохнешься, а они давят, давят, давят.

Позже - педучилище, жизнь на стипендию… И каникул-то, по сути, не было, сдашь экзамены и скорее домой помогать матери полоть в огороде, мыть, стирать… Потом была работа в глухой деревушке, заочный пединститут, ни минуты свободной… На последнем курсе познакомилась с Колей, врачом эпидемстанции. Тут были, конечно, и счастливые минутки, были, но пошли и хлопоты о переезде в город, хлопоты о квартире, дети, их болезни, началась каторга кухни, стирки и покупок. А каждый день надо было проверять многоэтажные стопки тетрадей, каждый день идти на уроки, с которых домой приходишь выжатая, как тряпка…

И в который раз Анна Петровна пытается понять, почему так трудно стало учить, почему они такие, нынешние дети? Да, они не те, тощие от недоедания, спокойные и серьезные дети ее детства… Но хуже ли? Иногда ей кажется, что нет, не хуже. Вон они какие живые, сообразительные, здоровые! И осведомленнее-то они намного, и самостоятельнее, независимее. А, стало быть, учить их и воспитывать надо по-другому… Но вот как? Как?

А нынче и в лагере все вверх тормашками… Не могла она спокойно смотреть на махровое панибратство с пионерами, на это лазание по деревьям. Между детьми и воспитателями, между школьниками и учителями должна быть дистанция, в этом она, Анна Петровна, уверена. И потому с обостренным вниманием следила за помощником: вот-вот пионеры начнут похлопывать его по плечу, называть Ванькой и подшучивать, как над ровней. Вот-вот отряд развалится, превратится в банду. И жалкий тогда у этого Ивана будет вид, когда он поймет, что потерял контроль над стихией, которую сам же и вызвал. Ждала и… не дождалась.

Зорким и опытным своим глазом Анна Петровна замечала, что он умеет быть разным, что у него эта самая дистанция между воспитателем и ребятами как бы…. резиновая. То она растягивается, то сходит до нуля.

Еще же, надо отдать должное, есть у него что порассказать, начитан, и умеет он рассказывать. Когда войдет в раж, изобразит тебе медведя, охотника, короля, целое сражение, размахивает руками, наносит удары шпагой, даже стреляет… А ребятишкам, конечно, нравится. Вчера вечером у костра взглянула на Муханова, и кольнула ее, Анну Петровну, зависть. Никогда ее, проучившую без малого двадцать лет, не слушали так вот, раскрыв рот. Ведь иногда ставишь себе цель - провести в классе беседу на тему… Готовишься, сколько времени убьешь, и - нет! Один нехороший осадок в результате.

"А не потому ли, что ты отстала? В чем-то отстала от жизни? Не тебе ли на вопросы учеников об антимирах, о лазере, о Тунгусском метеорите приходится порой отвечать: рано вам это знать? Не потому ли, что ты недопустимо мало читаешь?"

"Но я не виновата. Я не виновата в том, что у меня было такое детство, не виновата, что в сутках всего двадцать четыре часа, что все последние годы зажата в жесткий круг: уроки, кухня, тетради, уроки - кухня - тетради! И конца-края не видно…"

"Где же тогда выход? Сдаться? Бросить работу?.. А может, подумать, а может, найти время? А может, и сейчас есть оно, время, да только используешь ты его плохо? Не надо себе лгать, не надо играть с собой в прятки… Положа руку на сердце - найдешь, если захочешь".

"И вот здесь в лагере… Не смотришь ли ты на все дела помощника сквозь личную неприязнь к нему?.. Не надо. Найди в себе силы, отбрось эту спесь, сломай в себе то, что уже закостенело, постарайся понять и осмыслить, нет ли в его "авантюрах" какого-то рационального зерна?.. Вдруг окажется, что это как раз то самое, что и нужно пионерам в лагере?.."

Так размышляла Анна Петровна, пока плот сонно скользил по спокойной реке. Никому не расскажет она об этих своих думах. Может быть, совсем забудет о них, если какой-нибудь случай не напомнит ей о странном путешествии на странном плавучем сооружении.