Страница 17 из 23
У Хвощикова, прослужившего в полиции добрых тридцать лет, были вечно воспаленные глаза старого алкоголика, великолепное знание преступного мира, длинный послужной список и страстное желание, по выражению Артюхина, «подкорячиться под новую власть». Возвращение в артель «Раскрепощенный лудильщик» ему не улыбалось, и он всеми силами старался быть полезным в расследовании ограбления ризницы.
Еще при допросе «вышеозначенного» Пушкова меня заинтересовало, какую роль в преступном мире играют подобные типы, паразитирующие на преступлениях. Теперь, когда я пытался протоптать дорожку к Махову, королю барыг, этот вопрос приобрел уже практическое значение.
«Без капитала, изволите знать, ни в чем не обойдешься, – с видимым удовольствием объяснял мне Хвощиков, – и в честной коммерции, и в преступлениях. Взломщику нужны инструменты, налетчику – оружие. Где раздобудешь? У хитрованских купцов. Те и за наличные продадут, и в кредит. А с краденым куда подашься? Опять же к ним. Хоть и за полцены возьмут, а все надежней, чем на толкучке. Вот денежки к ним и текут, когда ручейком, а когда и речкой полноводной…»
По его словам, среди хитрованской буржуазии были весьма состоятельные люди, доход которых, по сведениям полиции, достигал некогда десяти – пятнадцати тысяч рублей в год. Наиболее богатые имели даже приказчиков и коммивояжеров, предлагавших товар своего хозяина (фомки, отмычки, колоды шулерских карт) провинциальному жулью. Некоторые, в том числе и Махов, открывали филиалы подпольных контор, лавок и скупочных пунктов в других городах.
Хитрованская буржуазия, подкармливавшая верхушку уголовников, пользовалась в преступном мире громадным влиянием. Атаман Хитрова рынка постоянно заботился о своих «торговопромышленниках» и не принимал ни одного решения без совета с Маховым, первым купцом «вольного города Хивы».
Никита Африканович Махов начал свою карьеру пятьдесят лет назад обычным карманником с забавной кличкой Морковка. Затем – мелкое барышничество и негласное сотрудничество с сыскной полицией, а потом дела и покрупней. Перед империалистической войной Махов уже являлся содержателем трактира «Каторга» в доме Румянцева, тайного притона в Свиньинском переулке и подпольной мастерской для изготовления крапленых карт. Его обслуживали десятки барыг и подпольных торговцев водкой. Маховка превратилась в своеобразный торговый и административный центр Хитрова рынка, который в свою очередь был чем-то вроде штаба преступного мира России. Теперь Махов не боялся полиции – полиция боялась его.
Из разговора с Хвощиковым у меня создалось впечатление, что этот страх перед Маховым над ним довлеет до сих пор. Как бы то ни было, ни он, ни Борин ничего мне не могли предложить, кроме выжидания. Но если выжидание в отношении Михаила Арставина или Мессмеров могло что-то дать, то выжидание с Маховкой, которую мы не контролировали, а главное – не могли контролировать, представлялось бессмысленным. Надо было искать какие-то зацепки на Хитровом рынке. И тогда мне впервые пришла в голову мысль использовать для этого обосновавшиеся на рынке «Общество отщепенцев» или «Союз анархистской молодежи».
Но как это сделать?
Если сразу после Октябрьской революции наши отношения с Московской федерацией анархистских групп были вполне терпимыми (одно время мы даже выдавали черной гвардии оружие с наших военных складов), то к декабрю семнадцатого повеяло холодком, а в январе восемнадцатого взаимоотношения уже приобрели определенную остроту. Правда, вожди федерации в своих публичных заявлениях подчеркивали лояльность анархистов. Беседуя с корреспондентом одной из газет, Леон Черный, например, сказал, что анархисты-коммунисты поддерживают большевиков, так как их политика отвечает интересам народа. Жаль только, что большевики проявляют непонятную медлительность в проведении коренных социальных реформ. Именно это заставляет анархистов «подталкивать» их.
Однако в действительности противоречия носили более глубокий и принципиальный характер. Об этом сказал не кто иной, как сам Кропоткин. Старик давно отошел от практической деятельности, не был связан с федерацией, с ее сиюминутными интересами, а потому имел возможность говорить то, что думает. Выступая на многолюдном собрании, он заявил, что анархисты боролись и будут бороться с любым самодержавием: и с царским, и с большевистским… Сказанное им логически вытекало из всех анархистских концепций, отрицающих государство как таковое.
Выступая против любой власти, анархисты не делали и не могли сделать исключения для нас. Это не афишировалось, но зато во всем проявлялось на практике.
И Рычалов, с которым я поделился своим проектом о привлечении анархистов к розыску ценностей, похищенных из патриаршей ризницы, отнесся к нему скептически. Но когда я ему рассказал о деле Бари, он усмехнулся:
– А пожалуй, мысль. На это они должны клюнуть. Ну что ж, попробуй.
Дело Бари, которое, по моим прикидкам, вполне могло стать почвой для временного сотрудничества с федерацией, вызвало в Москве большой шум, а среди анархистов – тревогу. В связи с этим делом мне уже звонил Пол-Кропоткина, который выразил надежду, что принципиальные разногласия по поводу освобождения из тюрем заключенных не скажутся на наших личных отношениях. Пол-Кропоткина ни слова не сказал о деле Бари, но я прекрасно понимал, что секрет внезапного внимания к моей скромной особе кроется именно в нем. Дело Бари рыбьей костью застряло в горле федерации, и извлечь эту кость без моей помощи или помощи Рычалова анархисты не могли.
Суть этого скандального дела сводилась к следующему. Известный московский промышленник и кутила Бари был восемь дней назад похищен. Произошло это около двенадцати ночи, когда Бари после плотного ужина и обильного возлияния вышел с очаровательной певичкой из «Московского свободного клуба», который находился в бывшем помещении театра «Мозаика». У подъезда клуба стояла машина фирмы «Даймлер». Не успел Бари сделать и шага, как двое дюжих парней схватили его за руки и запихнули в автомашину. Пока певичка соображала, что ей предпринимать: падать в обморок или звать на помощь, машина умчалась…
Похищение сопровождалось всеми атрибутами американского синематографа: хлороформом, масками и, само собой понятно, завязанными глазами.
Когда Бари привезли на какую-то дачу, брюсовский «юноша бледный со взором горящим» сунул ему под нос револьвер и нечто отдаленно похожее на ордер об аресте. В этом нечто со штампом «Московская подпольная группа анархистов-индивидуалистов» в одной графе значилась фамилия похищенного, а в другой – сумма выкупа: восемьсот тысяч рублей ноль-ноль копеек. Бари достал бумажник. В нем оказалось 50 рублей. «Подпольные анархисты-индивидуалисты» были разочарованы, но деньги все-таки взяли. Потом они предложили ему написать обязательство о выплате в двухдневный срок 499 тысяч 950 рублей (300 тысяч Бари выторговал, а 50 рублей, полученные от него, похитители благородно учли).
В обязательстве, между прочим, имелись и такие строки:
«Будучи освобожденным под честное слово порядочного человека и гражданина республики, я официально и категорически поставлен в известность, что в случае неуплаты или просрочки уплаты вышеназванной суммы ко мне и к моей семье будут применены решительные революционные меры воздействия вплоть до бомб большой разрушительной силы».
Проявив завидное присутствие духа, Бари остаток этой ночи провел все-таки на квартире у любовницы. Но на большее его не хватило. И наутро все семейство Бари, покинув особняк, переселилось в уголовный розыск…
Дубовицкий оторопел. С такими решительными действиями ему еще сталкиваться не приходилось.
«Вы что же, собираетесь здесь ночевать?» – спросил он у жизнелюбивого главы семейства.
«Да», – лаконично подтвердил тот.
«Но ведь завтра вам все равно придется возвращаться к себе».
«К себе? Под бомбы? Это зачем же? – спросил Бари. – Нет, ошибаетесь. Завтра мы отсюда никуда не уедем».
«Но сколько вы собираетесь здесь жить: неделю, месяц?»