Страница 48 из 90
В 1741 году Смоленская губернская канцелярия писала в Коллегию иностранных дел о «наглых поляков наездах и грабежах и разорении пограничным российским деревням», свидетельства о которых содержались в четырех десятках челобитных смоленских, псковских и новгородских помещиков. К примеру, 17 марта пришедшая с польской стороны сотня человек под командованием старосты Чернавского явилась в деревню майора Петра Арента и увела с собой его крепостных. За похитителями погналась команда Тверского драгунского полка, но похитители от нее успешно «отбились». 11 мая люди князя Чарторыйского «наехали» на деревню Тарусино, вотчину капитана Андрея Мицкого, и беспрепятственно вывезли 14 душ. 11 июля отряд шляхтича Людвика Чудовского в 700 человек разгромил вотчины капитана Петра Куроша — деревни Вшивку и Дубравку. Нападавшие забрали не только мужиков, но и всю скотину и барские «пожитки»; посланные в погоню смоленские дворяне их «гнали», то есть сопровождали до границы, но ничего сделать многочисленному отряду «не смели»286.
Ветеран Северной войны (состоял на службе с 1706 года) отставник Петр Ильич Арент, у которого польские разбойники вывезли крестьян и вещи, тщетно жаловался, объясняя, что честно служил «на многих баталиях и акциях и на приступах» и побывал «в полону в Хиве и в Бухарах шесть лет скован в кандалах и претерпевал несносной голод и тиранское мучение». Ему оставалось лишь просить об освобождении его пустого имения от подушной подати и принятии его самого, чтобы дать возможность прокормиться, на службу «к штатским делам»287.
Польские «партии» постоянно уводили крестьян — и далеко не всегда против их воли; иные российские крепостные мужики сами были готовы покинуть своего барина и отечество. В Польше крепостнические порядки были те же, но отсутствие воинских «команд», полиции, сыщиков делало жизнь беглецов несколько более вольготной, да и сама надежда на лучшую долю была сильным стимулом для беглецов. Кто-то ее находил — под властью влиятельного пана, способного защитить своих «подданных» и недоступного для королевского правосудия. К тому же вольные шляхтичи широко использовали «подзывы и подговоры» крестьян, даже «закликали на ярмарках» желающих перейти границу и обещали всевозможные льготы.
Российские дипломаты жаловались на пограничные безобразия в Сенат; сенаторы обращались к военным, но Военная коллегия оправдывалась тем, что «на полской границе фарпосты веема редко розставлены и малолюдны находятся». В 1737 году на сотнях верст русско-польской границы находились всего 1514 драгунов и смоленских дворян. Военные просили у Анны Иоанновны еще как минимум две с половиной тысячи человек, но во время войны с турками лишних солдат у империи не нашлось. К тому же беглецы легко обходили пограничные посты «проселками и лесами», а то и просто шли напролом, «многолюдством собрався», — что могли сделать несколько драгунов? Подзывавшие крестьян шляхтичи со своими вооруженными рогатинами и пищалями слугами просто блокировали форпосты телегами и не давали служивым ловить беглецов. В результате крестьяне уходили «за литовской рубеж не токмо по одной или по две души, но дворов по 20, по 50 и болше, оставя целые усадища и деревни без остатку пусты, проходя между фарпостов ночным и дневным временем без всякого страху»288.
Проблема состояла и в том, что сама граница между двумя державами не была точно определена, а польская сторона не спешила это делать. Начальник «комиссии для разобрания ссор» с российской стороны полковник Ф. Кошелев в декабре
1740 года докладывал, что его польские коллеги, комиссары Михал Яцковский и Лаврентий Потоцкий, вначале отбыли на сейм до февраля, затем стали просить об отсрочке «до доброй травы», да так и не явились. Кошелев рапортовал, что по его комиссии «произвождения дел не было два года»289.
Только с началом Войны за австрийское наследство, когда саксонский курфюрст и польский король Август III поддержал противников Австрии — союзницы России, Военная коллегия озаботилась более плотным прикрытием западной границы. По докладу фельдмаршала П. П. Ласси, военные 19 ноября
1741 года решили передвинуть на рубеж «для предосторожности от полской стороны» три драгунских и три пехотных полка, а также разместить там две тысячи украинских казаков и украинский же компанейский полк290. Утвердить это решение правительница уже не успела.
Дела турецкие
Большая Русско-турецкая война завершилась в 1739 году; при Анне Иоанновне отгремели торжества по случаю не слишком почетного мира. Однако подлинное спокойствие на южных рубежах не наступило. Ни размежевание новой пограничной линии, ни обмен пленными, ни «разрытие» укреплений Азова не были завершены. Для решения этих проблем стороны обменялись в 1741 году представительными посольствами.
Первым отправился в путь российский чрезвычайный и полномочный посол — старый граф генерал-аншеф Александр Иванович Румянцев, сподвижник Петра I и отец будущего знаменитого полководца. В январе 1741 года посольский обоз «с великим трудом» перевалил Балканы; там путешественников застала весть о перевороте, приведшем к устранению Бирона. Посол и его свита присягали новой регентше прямо в горах. 17 января Румянцев «с надлежащей честью» въехал в Адрианополь и с удовлетворением отметил, что турки стали «отменнее к лутчему с нами поступать». Самому послу доставляли в избытке шербет, «розовую воду», которой он ежедневно мыл руки, и «парфумы»; народ на улицах встречал посольство «в великом молчании» (раньше, бывало, русских «вслух бранивали»)291.
Впрочем, без споров всё же не обошлось. Румянцеву пришлось удовлетворить турецкое требование уменьшить обоз, но и после сокращения посольский «поезд» выглядел внушительно — включал 328 телег с 950 волами и 265 лошадьми. В свите посла состояли блестящие гвардейцы (в их числе были братья Дмитрий и Александр Голицыны — будущие дипломат и фельдмаршал; Михаил Волконский — будущий сподвижник Екатерины II и московский главнокомандующий), а также три десятка армейских офицеров. Под началом «маршала посольства» Воина Римского-Корсакова находились музыканты (барабанщики, флейтисты, трубачи, гобоисты), мастеровые, сокольники, кречетники и ястребники, лакеи, повара, студенты, столичный купец Яков Федоров, цирюльник Лукьян Афанасьев и юный кадет Алексей Обресков — через четверть века он станет российским послом в Стамбуле.
Четвертого февраля посольство отправилось в путь и через две недели достигло пригорода турецкой столицы — Сан-Стефано. Здесь его застигла обычная турецкая неприятность — «моровое поветрие»; между делом Румянцев сообщал в Петербург, что от чумы скончались майор Нагаткин и прапорщик Похвиснев, а оставшиеся в живых проветривали и «прокуривали» свои вещи. Главная же причина задержки состояла в том, что началось длительное обсуждение «письменной конвенции» о церемониале приема с разнообразными «турецкими коварствами» — например, турки требовали «число подушек софы (на ней предстояло сидеть послу. — И. К.) несколькими уменьшить» по сравнению с тем количеством, которое использовалось при встрече австрийского посла графа Ульфельда. Оскорбленная российская сторона заявила, что в таком случае и с турецким послом «у нас так поступлено будет». Члены посольства в отместку не отказали себе в удовольствии продемонстрировать дружбу с персидскими послами. Представители воинственного шаха Надира, одержавшего несколько побед над турецкой армией, вели себя непринужденно — публично поминали султана и его подданных «мерскими лаяньми», «явно и нагло рубили» турок прямо на улицах, — зато русских называли «братьями и друзьями». Вынужденное безделье не доводило до добра: 6 марта «умер от мороза, будучи пьян, сокольник Дмитрей Невежин», — видать, не дошел до дома после дружеского общения.
Наконец почти через месяц утомительных споров вопрос о приеме был согласован, и 17 марта посольство торжественно вступило в Стамбул сквозь строй янычар. Оно разместилось в европейской части города — в пригороде Пера, где обычно жили иностранцы-христиане (ныне это одно из самых популярных туристических мест Стамбула с пешеходной улицей Истикляль, ретро-трамваем, бесчисленными магазинами, гостиницами и ресторанами).