Первая кровь

— Ах ты сволочь! — вскипел Боров, толкая Вовку в грудь.

Мальчишка не удержался и упал. Воспитатель принялся остервенело пинать извивающегося ужом Вовку.

— Отставить! — раздался строгий голос. — Федор Петрович, ты чего это тут творишь? Опять за старое взялся?

Боров перестал пинать Вовку и обернулся к дверям. Встретившись взглядом с седым мужчиной лет шестидесяти, Боров опустил глаза и пролепетал:

— Степан Степаныч, господин директор… Вы уже вернулись? А я вас только завтра ждал…

— Так что у нас за проблемы, что ты так воспитанников уму-разуму учишь? — повторил Матюхин. — И кто это новенький? Чем он тебе так не угодил?

— Да понимаете, Степан Степаныч, эта троица в самоволку ушла… В лес… За шишками, как мне эти умники сообщили. Их ягды на опушке выловили… Как не постреляли — ума не приложу! У них ведь приказ стрелять по всему, что движется! Повезло дурням! Теперь вот за них в управе объясняться придется, гору бумаги извести! Ты ж знаешь, как немцы в пособники к партизанам записывают! Лучше бы пристрелили просто… Мороки меньше! Прибить бы скотов! — Боров демонстративно замахнулся.

— Ты это, Федор, не перегибай! И замашки эти свои брось — забыл, как в прошлый раз было? Если провинились — определи в карцер, там разберемся. Ладно, я у себя, как закончишь — зайди.

— Уроды! — Когда директор интерната скрылся в коридоре, Боровой еще раз пнул лежащего Вовку. — Встать!

— Падла полицайская! — просипел мальчишка, с трудом поднимаясь на ноги.

— Что ты там провякал? — изумленно переспросил Боров.

— Тварь ты фашистская! Прихвостень арийский! — сплюнув на пол кровавую слюну, произнес Вовка. После этого он добавил еще несколько крепких ругательств и пару непристойных жестов: — Имел я тебя!

— Ах ты паскуда! — вскипел наставник-воспитатель, кинувшись к мальчишке.

Но Вовка на этот раз и не думал отступать: он сгруппировался и со всей силы боднул Борова лбом в подбородок. Воспитатель клацнул зубами и шумно рухнул на пол. Вовку тоже повело от удара, но он таки умудрился устоять на ногах.

— Я же говорил, — тяжело дыша, произнес мальчишка, — что я тебя поимею!

Севка, зажимающий пальцами кровоточивший нос, осторожно коснулся лежащего навзничь воспитателя носком башмака.

— Вырубился! — пораженно прошептал он. — Вовка, ты Борова вырубил! Что же теперь будет? — ахнул он, запрокидывая голову, — кровь из носа потекла обильнее.

— Не хрен руки распускать! — фыркнул мальчишка.

— Так он нас теперь… — произнес Миха, но не договорил, в дверном проеме вновь появился директор интерната.

— Дела! — присвистнул он, увидев лежащего на полу Борова. — Этим и должно было закончиться… Живой хоть?

— Живой, — кивнул Вовка.

— Ты, что ли? — по-деловому спросил Вовку Матюхин. — Наши-то на такое не способны. Он их с детства запугивал.

— Я, — не стал отпираться Вовка.

— Чем ты его приложил? Табуреткой?

— Не-а, головой. В подбородок. Просто попал…

— Головой? — не поверил Матюхин. — Хотя… Нет, ну такого кабанчика завалить… Откуда же ты у нас такой взялся? — спросил он. — Тебе, кстати, сколь годов-то?

— Точно не знаю, — ответил Вовка, — лет десять-одиннадцать.

— Тогда ты у нас надолго не задержишься. Это, наверное, к лучшему, — бубнил себе под нос Матюхин, — а то с таким фруктом намаемся… Так, умники, пойдемте, я вас в карцере запру. Ключи у меня будут, пока Федор Петрович не остынет… А то ведь не ровен час… Сами знаете. А ему еще никто из воспитанников так рыло не чистил.

— Ты видел, Степан Степаныч, как он меня? — Дрожащей рукой Боров схватил со стола наполненный самогоном стакан, «заботливо» наполненный хозяином кабинета и в два глотка осушил его.

— Полегчало? — спросил Матюхин.

— Отдай мне его, Степаныч, — умоляюще попросил директора Боровой. — Это ж меня все засмеют… А сопляк этот непростой! Вот ей-ей непростой! Партизанский выкормыш! Я из него правду выбью…

— Охолонь, Федя! — строго произнес Матюхин. — Ты этого мальца зарегистрировал?

— Угу, — кивнул Боров.

— Тогда ты его пальцем не тронешь! Это теперь не твоя забота.

— Почему это? — не понял старший воспитатель.

— Вот почитай, — Матюхин вытащил из ящика стола папку с бумагами, — я за этим в район и ездил. Читай-читай.

— «Распоряжение Главного Департамента Оккупированных Территорий, — прочел вслух Боровой, — в кратчайшие сроки создать детскую военизированную школу для неполноценных. Для этой цели отобрать из детских интернатов, расположенных на территориях рейхскомиссариатов (гау): „Остланд“, „Украина“, „Московия“, „Уральский хребет“, „Сибирь“ развитых физически и умственно детей десяти-двенадцати лет, преимущественно славянской национальности…»

— Глянь, кем подписано, — посоветовал Матюхин.

— Подписано рейхсляйтером Карлом Брауном, одобрено лично фюрером, — не поверил своим глазам Боровой.

— Вот-вот! На самом верху следят! Меня в области строжайше предупредили: имеющийся материал не портить! Я-то думал, что у меня таких нет… Ан нет — один есть. Да еще такой фрукт! Вот пускай сами с ним хлебают. В общем, чтобы ни пальцем! В карцере посидит, а через неделю придет состав — отправим пацана во исполнение распоряжения.

27.04.48

Рейхскоммисариат «Уральский хребет».

Железнодорожный полустанок блока «Сычи».

Их везли в неизвестном направлении вот уже третьи сутки. Сквозь многочисленные щели в продуваемый всеми ветрами старый вагон залетали колючие снежинки. Петька поерзал, стараясь поглубже ввинтиться в тюк прессованной прелой соломы, заменяющий ему матрас. Старое, протертое почти до дыр одеяло, выданное Петьке на станции толстой рабыней-прачкой с изъеденными язвой руками, не спасало от холода. Оставалось уповать лишь на то, что морозы скоро закончатся, и весна полноправной хозяйкой вступит в свои права. Помимо Петьки, в вагоне находилось еще десятка два таких же замерзших, испуганных и голодных пацанов. На каждой остановке количество пассажиров старого вагона увеличивалось. Примерно раз в сутки на какой-нибудь станции молчаливый кухонный раб приносил большой бидон чуть теплой похлебки, похожей на помои. С непроницаемым обрюзгшим лицом он разливал баланду по мятым оловянным тарелкам, давал в одни руки по куску черного хлеба и удалялся восвояси. Мальчишки, словно голодные волчата, накидывались на еду, а затем вновь забивались каждый в свою щель в жалких попытках согреться. Они почти не разговаривали друг с другом — не было ни сил, ни желания. Правда, некоторые сбивались в стайки человека по два-три, закапывались в солому с головой, укрывшись общими одеялами. Петька прекрасно их понимал — так было легче согреться. Но сам он до сих пор еще ни с кем не сошелся. Петька перевернулся на другой бок, засунул озябшие руки под мышки, закрыл глаза и попытался заснуть. Ослабленный организм быстро скользнул в спасительную дрему. Ему приснились мать с отцом, которых он не видел пять долгих лет и уже начал забывать их лица. Приснился добрый улыбающийся начхоз интерната, всегда угощавший Петьку леденцами, и престарелая рабыня-посудомойка баба Глаша, которая ночью шепотом рассказывала детям чудесные сказки о старых временах, когда никто не имел права забирать детей у их родителей. Паровоз, слегка сбросив ход, резко остановился. Тягуче запели тормоза. Вагон взбрыкнул, лязгнул железом и замер. Петькина голова дернулась на расслабленной шее, и он испуганно проснулся. Вытерев тыльной стороной ладони ниточку слюны, стекавшей по подбородку, мальчишка поднял голову и огляделся. Из-за беспорядочно сваленных на пол тюков сена то тут, то там выглядывали взъерошенные мальчишеские головы. Дверь мерзко скрипнула и отворилась. Яркий солнечный свет, ворвавшийся в темный вагон, заставил Петьку прикрыть глаза рукой.

— Давай, ублюдок, лезь в теплушку! — донесся до мальчишки хриплый мужской голос. — Наконец-то я от тебя избавлюсь!