Страница 41 из 62
В дом старосты вошли Василий и Поликарп Кузнецов, остальные остались во дворе. Старостиха встретила разведчиков на кухне и, почуяв недоброе, устало опустилась на лавку. Кузнецов остался у порога, а Василий быстро прошел в горенку. Здесь на кровати лежал староста, не ожидавший непрошеных гостей. Пьянков метнулся к изголовью, запустил руку под подушку и, выдернув пистолет, крикнул:
— Ну-ка, господин староста, вставай, приехали…
Жилистая река Прокурова с опозданием дернулась под подушку и, обессилевшая, легла на нее. Весь он сразу как-то сник. Медленно поднимаясь с кровати, сказал жене:
— Не плачь, Патракеевна, не посмеют они меня тронуть.
— А ты вперед не загадывай, — отрезал Василий. — Сам-то посмел — вся деревня от тебя плачет. Собирайся поживей…
— Здесь расправитесь или куда повезете? — спросил Прокуров.
— Судить будем. Перед народом и ответишь, — уже спокойно объяснил Пьянков.
Старосту везли в отряд со связанными руками на его же дрожках. При въезде в Николаевку дрожки оставили за околицей, а четверо партизан двинулись к волостному правлению. Старшина в это время вышел на крыльцо, направляясь домой, и в лоб столкнулся с партизанами.
— А вот, ребята, и сам хозяин, — усмехнулся Василий, спрыгивая на дорогу.
Изумленный старшина попятился и звонко хлопнул дверным засовом. Пьянков нажал на дверь плечом, она не поддалась. Партизаны столпились на крыльце. А когда кинулись к окнам, старшина уже трусил проулком на нижнюю улицу. Здесь и схватили его. Первым догнал бегущего Кузнецов и подножкой сбил с ног. Бобин дернулся, тяжело упал, и по тихому переулку понеслось:
— Ка-ра-ул… уби-и-ва-ют… помогите!
Пьянков, тяжело дыша, сказал:
— Закукарекал, белогвардейский холуй… — И крикнул: — Встать!
В лагерь вернулись в сумерки. Передав старшину со старостой начальнику караула Даниле Леготину, уставшие за день разведчики шли к шалашу командира.
— Вот и охотники вернулись. Где же дичь? — спросил Ефим Верховых, старший конного разъезда, патрулировавшего по дороге Песчанка — Михайловка. — А мы думали, вас колчаковцы прихлопнули.
— Рано хоронишь, Ефим, — ответил Пьянков. — Мы еще по Колчаку поминки справим, а потом уж помирать будем.
Ефим рассказывал:
— Выехали только на Песчанскую дорогу, слышим: кто-то галдит впереди. Я послал Кольшу Чистякова пешим: узнай, мол, кто там. А он со страху и ляпнул: «Человек полсотни колчаковцев чего-то возле дороги ищут». А нас пятеро. Что делать? Гадали-гадали — решились. «Главное, — говорю мужикам, — в нашем положении — создать больше шуму». Выбрали место, где лес обступил дорогу поплотней, и залегли: трое справа, двое слева. Изготовились, ждем. Видим: с десяток солдат телефонную линию тянут, офицер около них крутится, три подводы при них. Ну, думаю, попали, голубчики. Я как гаркнул: «Взво-од… товсь!» А потом колчаковцам: «Руки вверх!» Только офицер и успел стрельнуть.
— Да-а-а, здорово вы их, — протянул один из партизан. — За такое и креста не жалко.
— Что же теперь с ними будет? — поинтересовался другой.
Ответил Пьянков:
— В отряде будут — раз самовольно сдались, а с офицером другое дело. Давай-ка, Верховых, твоего трофейного закурим, я тебе своего с девятой гряды от бани дам.
Мужики зашевелились, зашарили по карманам, доставая кисеты. Ночная тьма все плотнее обступала поляну, далеко где-то ухала выпь. Заглушая ночные звуки, над поляной раздался звон ботала. Партизан созывали на вечернюю поверку.
На следующий день из Песчанки в отряд пришли еще десять мужиков, с ними четверо колчаковских солдат и поручик.
— Вот вам мои офицерские доспехи, — заявил поручик в штабном шалаше на допросе. — Можете верить, можете не верить. Позвольте докажу преданность народу на деле.
Он рассказал, что из Шадринска прибыло три офицера и двадцать солдат для заготовки продовольствия. Сейчас на Песчанской мельнице готовится обоз с мукой для отправки в уезд.
Солдаты подтвердили показания поручика и сообщили, что он подговорил их перейти в отряд.
В штабе решили сделать ночной налет на мельницу. Отобрали 25 партизан, дали им лучшее оружие. А когда на леса опустились сумерки, глухими дорогами ушел отряд выполнять задание. В полночь обложили мельницу с трех сторон, с четвертой — озеро. Без шума сняли дремавших часовых, остальные не оказали сопротивления. Быстро впрягли в груженные мукой возы пасшихся тут же на лугу лошадей и двинулись в лагерь.
— Вот мы и с блинами, — шутили партизаны дорогой. — Придется тебе, Егор, стряпухой побыть.
Активные действия отряда всполошили волостных заправил. Коршуньем слетелись они в дом урядника села Песчанки Николая Майорова. В просторной комнате особняка накрыт по-праздничному стол. За ним Иван Югов, поповский сынок из Прошкино, поп Александр Скворцов с сыном Петром, Николай Третьяков и Александр Маклаков из Галкино, братья Петр и Игнатий Циулины из Михайловки, еще с десяток песчанских богачей и богатых мужиков из соседних деревень. Хозяин только что вернулся из уезда, и все с нетерпением ждали важных вестей, не притрагиваясь к еде, с вожделением посматривали на самогон и закуску.
— Не томи, Николай Иванович, рассказывай, — не вытерпел Скворцов, — что нам уездные власти обещают. Совсем добрым людям проходу не стало. Прошлой ночью с мельницы обоз с мукой угнали.
Майоров облизал пухлые губы, потянулся к графину с самогоном, разлил мутноватую жидкость по рюмкам.
— Слышал.
Он обвел взглядом гостей.
— Недолго им куковать осталось. Скажу по большому секрету: на днях прибудет карательный отряд. В уездной управе меня лично заверили. Так что — готовьтесь.
Гости ожили, повеселели.
— Вот за это спасибо, — удовлетворенно крякнул Николай Третьяков.
А в это время из Шадринска уже двигались на юг два хорошо вооруженных отряда. Четырнадцатого июля вечером они вошли в Утичье и остановились на ночлег, закрыв постами все выходы из деревни. В этот же день части Красной Армии освободили от колчаковцев Екатеринбург.
Стояла обычная летняя ночь с неясными шорохами и звуками, чуткой, настороженной тишиной. После вечерней поверки из лагеря ушли сторожевые дозоры. А когда восточная половина неба украсилась утренней зарей, в лагерь прибежал до колен вымокший в росе утиченский крестьянин Андрей Усов. Подолом длинной рубахи он вытирал с лица пот и скороговоркой рассказывал:
— Вечор всю деревню запрудили колчаковцы. На нас собираются.
В лагере объявили тревогу. Лесная поляна зашевелилась, словно растревоженный муравейник, предрассветную тишину нарушили топот, бряцание оружия. В штабе собрались командиры, решали, что делать.
— Уходить надо, не устоять безоружным против пулеметов, — предлагал один. — Только так отряд сохраним.
— Негоже пятки колчаковцам казать, — возражали другие. — Принимать бой надо. Не выдержим — тогда другой разговор.
Решили принять бой.
Всех с огнестрельным оружием отвели из лагеря в сторону Утичья и расположили на опушке леса. Те, кто был вооружен лишь холодным оружием, остались в лагере. Они тоже приготовились к бою, хотя никто не представлял, как можно вести сражение с ножами, дубинками и деревянными пиками против пулеметов и винтовок.
Едва первые лучи солнца скользнули по верхушкам деревьев, как со стороны Утичья показались вражеские дозоры… Шли по-кошачьи, крадучись от куста к кусту, от дерева к дереву, прячась за каждой кочкой. Думали накрыть партизанские сторожевые охранения внезапно, уничтожить, расчистить путь главным силам.
Партизаны Антон Сумин, Григорий Овчинников, Иван Леготин, Василий Пьянков, имеющие винтовки, расположились за стволом поваленного дерева и тихо переговаривались:
— Приходит прошлый раз ко мне жена, — шептал Иван, — жалуется: «Когда же всему этому конец будет? То германская, то Колчак, а жить когда будем? Избенка разваливается, сарай пал. Тяжело одной с ребятишками, надорвалась вся». А я ей: «Чего нюни распустила — обойдется». У самого же на душе до того тошно стало, хоть плачь.