Бенито Серено

Но стоило ему обернуться и увидеть, как они все шестеро, точно шесть бессмысленных шарманщиков, продолжают свою работу, ничего не видя и не слыша вокруг, и он поневоле улыбнулся собственным навязчивым опасениям.

Потом, когда они стояли с доном Бенито на высоком юте и глядели вниз на палубу, на глазах у капитана Делано снова произошел странный случай, о каких велась речь выше. Трое чернокожих и двое испанцев сидели вместе на люке и выскребали большую деревянную тарелку, на которой еще сохранились остатки их недавней скудной трапезы. Внезапно один из негров, разозленный какими-то словами белого, схватился за нож и, хотя кто-то из щипальщиков пакли громким голосом пытался его образумить, не обратил на этот окрик никакого внимания и нанес белому матросу удар по голове, так что хлынула кровь.

Пораженный капитан Делано спросил, что это значит. Дон Бенито, по-прежнему без кровинки в лице, пробормотал в ответ, что «молодежь просто резвится».

— Довольно опасная резвость, — заметил капитан Делано. — Случись такое на борту «Холостяцкой услады», наказание не заставило бы себя ждать. При этих словах испанец вздрогнул и устремил на американца полубезумный взгляд; потом, словно очнувшись, с прежней вялостью отозвался:

— О, несомненно, несомненно, сеньор.

«Может быть, — подумал капитан Делано, — этот немощный человек — не более как „бумажный капитан“, из тех, что смотрят сквозь пальцы на зло, с которым им не под силу справиться? Я не знаю зрелища плачевнее, чем командир, когда он командир только по названию».

— Мне кажется, дон Бенито, — вслух сказал он, глядя на щипальщика пакли, который пытался остановить ссору, — что самое разумное было бы занять работой всех ваших негров, в особенности кто помоложе, как бы бесполезна эта работа ни была и как бы бедственно ни было положение судна. Да что там! Даже я с моей горсткой людей вынужден к этому прибегать. Однажды у меня вся команда, кроме вахтенных, трое суток плела на шканцах маты для капитанской каюты, когда сам я уже считал корабль мой, со всеми матами и матросами, погибшим и целиком отдался на волю свирепствовавшему шторму, перед которым был бессилен.

— Несомненно, несомненно, — пробормотал в ответ дон Бенито.

— Впрочем, — продолжал капитан Делано, переводя взгляд со щипальщиков пакли на сидящих поблизости точильщиков, — я вижу, что некоторые у вас и без того при деле.

— Да, — последовал рассеянный ответ.

— Вон те старики, потрясающие кулаками со своих кафедр, — продолжал капитан Делано, указывая на щипальщиков пакли, — они, по-моему, своего рода старосты у остальных, хотя их, как видно, не всегда слушают. Добровольно ли они взяли на себя эту роль, дон Бенито, или же это вы приставили их пастырями к вашему черному стаду?

— Во всем, что они делают, они следуют моим распоряжениям, — раздраженно отвечал испанец, словно расслышал в тоне гостя издевку.

— А вот эти дикари, эти шаманы, — продолжал капитан Делано, все еще с неприятным чувством поглядывая туда, где нет-нет да посверкивала сталь в руках усердных точильщиков. — Очень уж странное у них занятие, вам не кажется, дон Бенито?

— Во время шторма, — объяснил испанец, — те из наших грузов, что не были вышвырнуты за борт для спасения судна, сильно пострадали от соленой влаги. Поэтому, когда мы вышли в спокойные воды, я распорядился каждый день вытаскивать из трюма на палубу по нескольку ящиков ножей и топоров для осмотра и очистки.

— Разумная вещь, дон Бенито. Вы ведь один из владельцев корабля и груза, не так ли? Но рабы, верно, не ваши?

— Я владею всем, что вы здесь видите, — нетерпеливо отозвался дон Бенито.

— Кроме чернокожих. Они почти все принадлежали моему покойному другу Алехандро Аранде.

Произнеся это имя, дон Бенито вдруг изменился в лице, колени его подогнулись, и черный слуга опять должен был поддержать хозяина.

Капитану Делано легко было понять, что так мучило оставшегося в живых друга. Он переждал немного и, чтобы подтвердить свою догадку, спросил:

— Позвольте узнать у вас, дон Бенито, поскольку вы недавно говорили мне о пассажирах «Сан-Доминика», не сопровождал ли ваш друг, смерть которого вы так оплакиваете, не сопровождал ли он своих негров в этом плавании?

— Да.

— И умер от лихорадки?

— Умер от лихорадки. О, если бы я мог…

Испанец затрепетал и снова смолк.

— Простите меня, — медленно проговорил капитан Делано, — но я по своему печальному опыту могу судить о том, что для вас особенно непереносимо в вашем горе. Мне тоже когда-то выпало на долю потерять во время плавания близкого человека, родного брата, он был у меня суперкарго. Уверенный в вечном спасении его души, я бы стерпел утрату, как должно мужчине. Но его честные глаза и честная рука… я так хорошо знал его взгляд и рукопожатие… и это горячее сердце, — все, все брошено акулам, точно объедки псам! Тогда-то я и поклялся, что не возьму больше с собой в плавание того, кто мне дорог, иначе как подготовив втайне на случай беды все для бальзамирования его бренного тела и последующего предания земле. Будь останки вашего друга, дон Бенито, на борту этого судна, вас не приводило бы в такое необыкновенное отчаяние одно упоминание его имени.

— На борту этого судна! — как эхо повторил испанец и, в ужасе простерев перед собой руку, словно отстраняя невидимый призрак, упал без чувств в объятия верного телохранителя, а тот умоляюще посмотрел на капитана Делано, словно без слов просил не возвращаться более к этой теме, причиняющей такие страдания его господину.

«Бедняга, — огорченно подумал американец, — как видно, он жертва предрассудка, и мертвое тело пугает его чертями, как мертвый дом — привидениями. До чего же по-разному устроены люди! От того, в чем я черпал бы суровое утешение, он цепенеет в ужасе. Бедный Алехандро Аранда! Что сказал бы ты, увидев, как твой друг, который в прежние годы, уходя в плавание, а тебя оставляя на берегу, наверно, не раз тосковал по тебе и рад был бы взглянуть на тебя хоть мельком, — этот друг твой теперь весь дрожит, охваченный страхом, при мысли, что ты можешь быть рядом с ним».

В этот миг удар судового колокола на баке, приведенного в действие одним из седовласых щипальщиков пакли, провозгласил десять часов, и сиплый погребальный звон, выдававший трещину в металле, далеко разнесся по свинцовой глади вод. И сразу же внимание капитана Делано привлек огромный негр, отделившийся от толпы на палубе и медленно ступивший на лестницу, ведущую на ют. На негре был железный ошейник, от ошейника отходила толстая цепь и трижды обвивалась вокруг туловища, а звенья ее нижнего конца были прикреплены к широкой железной полосе у пояса.

— Атуфал шагает, как в похоронной процессии, — негромко заметил черный слуга.

Негр взошел по лестнице, и, точно узник, готовый, не дрогнув, услышать приговор, встал перед доном Бенито, немой и неколебимый.

Завидев приближающегося негра, дон Бенито, только успевший прийти в себя, вздрогнул, лицо его вновь омрачилось, и бескровные губы сжались в тонкую линию. Он словно вдруг вспомнил о чем-то, вызывавшем у него бессильную ярость.

«Вот упорствующий бунтовщик», — подумал капитан Делано, не без восхищения разглядывая фигуру черного колосса.

— Взгляните, хозяин, он ждет вашего вопроса, — сказал маленький слуга.

При этом напоминании дон Бенито, глядя в сторону и как бы заранее готовый к мятежному ответу, слабым голосом проговорил:

— Атуфал, будешь ты просить у меня прощения?

Негр безмолвствовал.

— Еще раз, хозяин, — посоветовал Бабо, с горьким укором глядя на своего соплеменника. — Спросите опять. Он еще склонится перед хозяином.

— Отвечай, — сказал дон Бенито, по-прежнему глядя в сторону. — Произнеси одно только слово: «Прощения!»— и твои цепи падут.

В ответ негр лишь воздел кверху обе руки и под звон цепей безжизненно уронил их, одновременно потупя голову и всем своим видом как бы говоря: «Да нет, мне и так хорошо».

— Ступай, — сказал дон Бенито со сдержанной горячностью.