Страница 133 из 141
И Марья Гавриловна, и Груня с мужем, и Никитишна с Фленушкой, и Марьюшка с своим клиросом до девятин' Поминки в девятый день после кончины. ' остались в Осиповке. Оттого у Патапа Максимыча было людно, и не так была заметна томительная пустота, что в каждом доме чуется после покойника. Женщины все почти время у Аксиньи Захаровны сидели, а Патап Максимыч, по отъезде Колышкина, вел беседы с кумом Иваном Григорьичем.
Дня через три после похорон завела Марья Гавриловна разговор с Патапом Максимычем. Напомнила ему про последнее его письмо, где писал он, что сбирается о чем-то просить ее.
— Дельцо одно у меня затевалось, — сказал Патап Максимыч, — а на почин большой капитал требовался… Хотел было спросить, не согласны ли будете пойти со мной в складчину?
— Какое ж это дело, Патап Максимыч? — спросила Марья Гавриловна.
— Вышло на поверку, что дело-то бросовое. Не стоит об него и рук марать, — сказал Патап Максимыч.
— Не выгодно? — спросила Марья Гавриловна.
— Мало, что не выгодно, — дело опасное… Теперь неохота и поминать про него, — молвил Патап Максимыч.
— Так вам денег теперь не требуется? — спросила Марья Гавриловна.
— Нет, Марья Гавриловна, не требуется, — отвечал Патап Максимыч.Признаться, думаю сократить дела-то… И стар становлюсь, и утехи моей не стало… Параше с Груней после меня, довольно останется… Будет чем отца помянуть… Зачем больше копить?.. Один тлен, суета…
— Вы дела кончаете, а я зачинать вздумала. Как вы посоветуете мне, Патап Максимыч? — сказала Марья Гавриловна.
— Что ж такое задумали вы? — спросил Патап Максимыч.
— Да видите ли: есть у меня капитал… лежит он бесплодно, — сказала Марья Гавриловна. — В торги думаю пуститься…-Что деньгам даром лежать?
— Дело доброе, — ответил Патап Максимыч. — По какой же части думаете вы дела повести?
— Об этом-то и хотела я с вами посоветоваться. Научите, наставьте на разум.
— Эх, матушка Марья Гавриловна… Какой я учитель теперь? — вздохнул Патап Максимыч. — У самого дело из рук валится.
— Полноте, Патап Максимыч!.. Ведь мы с вами не первый день знакомы. Не знаю разве, как у вас дела идут?.. — говорила Марья Гавриловна. — Вот познакомилась я с этим Сергеем Андреичем. Он прямо говорит, что без вас бы ему непременно пропасть, а как вы его поучили, так дела у него как не надо лучше пошли…
— Сергей Андреич — иная статья, — молвил Патап Максимыч. — Сергей Андреич — мужчина, — сам при деле. А ваше дело, Марья Гавриловна, женское — как вам управиться?
— Возьму приказчика, — сказала Марья Гавриловна.
— Мудреное это дело, — возразил Патап Максимыч. Ноне верных-то людей мало что-то осталось — всяк норовит в хозяйский кошель лапу запустить.
— Авось найду хорошего, — молвила Марья Гавриловна.
— Может, на ваше счастье и выищется… Земля не клином сошлась,сказал Патап Максимыч.
— Каким же делом посоветуете заняться мне? — спросила Марья Гавриловна.
— Коли найдете стоющего человека, заводите пароходы, — сказал Патап Максимыч. — По нынешнему времени пароходного дела нет прибыльней. И Сергею Андреевичу я тоже пароходами заняться советовал.
— И в самом деле!.. — молвила Марья Гавриловна. — У брата тоже пароходы по Волге бегают — не нахвалится.
— Дело хорошее, сударыня, хорошее дело… Убытков не бойтесь. Я бы и сам пароходы завел, да куда уж мне теперь?.. Не гожусь я теперь ни на что…
Долго толковала Марья Гавриловна с Патапом Максимычем. Обещал он на первое время свести ее с кладчиками, приискать капитанов, лоцманов и водоливов, но указать человека, кому бы можно было поручить дела, отказался. Марья Гавриловна не настаивала. Она уже решила приставить к делам Алексея. Под конец беседы молвила она Патапу Максимычу:
— А насчет тех двадцати тысяч вы не хлопочите, чтобы к сроку отдать их… Слышала я, что деньги в получке будут у вас после Макарья — тогда и сочтемся. А к Казанской не хлопочите — срок-от помнится на Казанскую — смотрите же, Патап Максимыч, не хлопочите. Не то рассержусь, поссорюсь… Патап Максимыч благодарил ее за отсрочку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На другой либо на третий день по возвращении Марьи Гавриловны из Осиповки зашла к ней мать Манефа вечером посидеть да чайку попить. Про чудную Настину болезнь толковали, погоревали о покойнице и свели речь на Патапа Максимыча.
— Очень он убивается, — сказала Марья Гавриловна, — смотреть даже жалость. Ровно малое дитя плачет — разливается. Ничего, говорит, мне не надо теперь, никакое дело на ум нейдет…
— Что говорить! — молвила на то Манефа. — Как не тужить по этакой дочери!.. Сызмальства росла любимым детищем… Раскипятится, бывало, на что, — уйму нет на него, близко не подходи, в дому все хоронятся, дрожмя-дрожат, а она семилеткой еще была — подбежит к отцу, вскочит к нему на колени, да ручонками и зачнет у него на лбу морщины разглаживать. Поглядит на нее и ровно растает, смягчится, разговорчивый станет, веселый. И в дому все оживает, про гнев да про шум и помину нет… Любимая дочка, любимая!.. — вздохнула Манефа. — Теперь кому его гнев утолять?..
— Добрый человек завсегда с огоньком, — заметила Марья Гавриловна. — А злобного в Патапе Максимыче нет ни капельки.
— Злобы точно что нет, — согласилась Манефа. — Зато своенравен и крут, а разум кичливый имеет и самомнительный. Забьет что в голову — клином не вышибешь. Весь в батюшку родителя, не тем будь помянут, царство ему небесное… Гордыня, сударыня — гордыня… За то и наказует господь…
— Не в примету мне, чтоб горделив аль заносчив он был. — молвила Марья Гавриловна.
— Где ж вам приметить, сударыня? — ответила Манефа. — Во всем-то кураже вы его не видали… Поглядеть бы вам, как сцепится он когда с человеком сильней да именитей его… Чем бы голову держать уклонно, а речь вести покорно, ровно коза кверху глядит… Станет фертом, ноги-то азом распялит!.. Что тут хорошего?..
— По моему рассужденью, матушка, — сказала на то Марья Гавриловна,если человек гордится перед слабым да перед бедным — нехорошо, недобрый тот человек… А кто перед сильным да перед богатым высоко голову несет, добрая слава тому.
— Хорошо так судить вам, Марья Гавриловна, как дедов у вас нет никаких…— ответила Манефа. — А у Патапа и торговля, и горянщина, суда на Волге и вдоволь наемного народу, — значит, начальство всегда может привязку ему сделать… Оттого и не след бы ему огрызаться…
Опять же в писании сказано: «Всяка душа власти повинуется»… Чего еще?.. За непокорство не хвалю его, за гордость проклятую, а то, что говорить, — человек добрый. Он ведь, сударыня, — если по правде говорить,только страх на всех напускает, а сам-от вовсе не страшен, не грозен… Ну, а любит, чтоб боялись его… Как вздумает кого настращать, и не знай чего насулит, а потом ничего не сделает… Добро еще, пожалуй, сделает… Вот с начальством — тут уж другое дело…
— Не ладит? — спросила Марья Гавриловна.
— Всяко бывает, — ответила Манефа. — Теперь губернатору знаком, в чести у него, в милости… Малые-то начальники забижать и не смеют… Да ведь губернатор не вечен, смениться может, другой на его место сядет — каков-то еще будет?.. Опять же наше дело взять — обительское. В «губернии» ' Губернский город. ' все знают, что Патапом скиты держатся, что он первая за нас заступа и по всем нашим делам коренной ходатай… Ну как за гордыню-то его да на все скиты холодком дунут? Куда пойдем?.. Теперь же где ни послышишь — строгости: скиты зорят, моленны печатают, старцев да стариц по дальним местам рассылают. Силен и славен был Иргиз, и с тем покончили. Лаврентьев порешен, в Стародубье (Иргизские скиты были в нынешнем Николаевском уезде Самарской губернии; Лаврентьев монастырь в Гомельском уезде — Могилевской, Стародубские слободы в Новозыбковском уезде Черниговской губернии.) мало что осталось. И на заводах (Демидовские заводы — на Урале.) и на Дону, везде утеснение. Здесь покамест бог милует, а надолго ль, кто может сказать?.. Пожалуй, и нашему Керженцу близка череда… По теперешнему гонительному времени надо бы Патапу Максимычу со всеми ладить — большое ль начальство, малое ли — в черный день всякое сгодится… Ох, сударыня Марья Гавриловна, настали дни, писанием прореченные: «Искупующе время, яко дни зли суть…» Тут не гордостью озлоблять, ублажать надо всякого, поклоняться всякому — были бы милостивы… А он?.. Говорить ему станешь — ругается, просить станешь — хохочет… Намедни, как перед масленой у него гостила я, Христом богом молила повеселить чем-нибудь исправника, был бы до нас подобрее, а он, прости господи, ржет себе, ровно кобыла на овес.