Самый счастливый день

— Значит, за мной приехали, — говорю я.

— Да нет, — отвечает лейтенант, — вы уж сами.

— Что значит, сам?

— То и значит. Свободны. Поезжайте кушать свои пирожные.

Полная неожиданность. В недоуменье смотрю.

— Я свободен?

— Так точно.

— А Васин?

Лейтенант мнётся.

— Васина отозвали. На вас распоряжение пришло. Оформить и отпустить.

— Ничего не понимаю, — бормочу я.

Лейтенант пожимает плечами.

— А где мои вещи?

— Тут, — лейтенант указывает в угол. — Проверьте. Приборы ваши, замеры. Документы, печати.

Бросаюсь к сумке, судорожно перебираю. Да, всё на месте. Даже икона, поднесённая Егорычем в последний день, сунута ребром между свитером и рубашкой.

Выходим из мытной. Сверху обрушивается ярко-синяя глыба небес, со всех сторон подступает то зелёная, то уже бронзовая листва. Холодно сияют на солнце рельсы. Среди пернатых возбуждённый гвалт.

Я растерян. Неожиданный поворот сбил меня с толку.

— Что всё-таки произошло?

— Распоряжение. — Лейтенант зевает. — Мы люди маленькие, нам приказали.

— А капитан Васин? — настаиваю я.

Лейтенант снова зевает.

— Что вы заладили, Васин, Васин. Увезли, отозвали.

— И я свободен?

— Свободны, свободны.

— А форма тринадцать? — в голосе моём появляется вызов.

Лейтенант отвечает:

— Теперь, как выяснилось, она не нужна.

— Ах, вот как! He нужна! Значит, документы были в порядке?

— Значит, в порядке.

— Так какого же чёрта!..

— А вот чертей не надо, — сказал лейтенант. — Нам приказывают, мы выполняем. Отменили форму. Просто до нас не дошло.

— Но позвольте! — восклицаю я. — Ваш капитан назвал меня диверсантом, шпионом! Целую интригу сплёл!

— Не знаю, не знаю. — Лейтенант посмотрел на часы.

— Как это не знаете? Вы приносили вчера документы. Запросы какие-то, копии, плоды многолетней слежки!

— А я здесь при чём? — огрызнулся он. — Сказали, я и принёс.

— Вы же слышали, что он говорил!

— Ничего я не слышал.

— Нет, мы в этом ещё разберёмся!

— Да бросьте вы, — лейтенант зевнул в который уж раз. — Считайте, что вам повезло. Был Васин и нету.

Я насторожился.

— Это в каком смысле?

Лейтенант неопределённо махнул рукой.

— Ну, так… прихватили его.

— Как прихватили? В чём?

— Может, он Васин, — задумчиво произнёс лейтенант. — А может, не Васин.

— Но кто?

— Поезд скоро! — с раздраженьем сказал лейтенант. — Откуда мне знать? Езжайте в Москву пирожные кушать. Эй, Головченко! Посади товарища без билета! По распоряжению коменданта! — Лейтенант бросил на меня утомлённый взгляд, приложил руку к козырьку и добавил: — Честь имею…

Поезд дёрнулся и, едва ворочая колёсами, пополз вдоль низкой осевшей платформы. Но и она, старушка, в этот парадный осенний день посверкивала зеркалами луж и радовалась первым кленовым звёздам, павшим на её серую грудь. Белый домик охраны так воссиял под солнцем, что было больно глазам. Бесформенные кучи песка, щебня и глины рядились теперь под средневековые башенки, стены и замки. Справа, в прорехах поредевшей листвы, отчаянно синела и блистала река, соревнуясь с небом и солнцем одновременно. Стая птах эскортировала вагон, выписывая немыслимые пируэты. В купе я был снова один.

Телом владела лёгкость. Невесомость даже. Я сидел на скамье и парил одновременно. В голове звенело, мелькало, вскрикивало, напевало. Васин, а может, не Васин. Кулёк-василёк. Да, да, мы ещё разберёмся. И с вами, и с вами, Николай Николаевич. Мы ещё живы, да, мы ещё живы. И это не сон. А как она хороша в голубом! Сошедшая с полотна голландца. Вермеер и Босх пожали бы друг другу руки. Или так. Они бы соприкоснулись кончиками кистей, оставив в пространстве, во времени искру-точку. Да, с этим Васиным что-то произошло. Плёл, плёл вокруг меня паутину, а сам ухнул. И, видно, не в шутку. Иначе бы этот Кулёк-василёк… Кстати, глаза у него синие. Форма тринадцать. Жаль, жаль, что отменена. Магическая, без сомнения, форма. И какой замечательный день! Как по заказу. Сошедшая с полотна. До чего ей идёт голубое. И этот рдяный берет… Кстати!

Хватаю сумку, открываю молнии. Красный берет… Нет берета! Аж захолонуло в груди. Но где же он? Снова ищу. В том отделении нет, в этом тоже. Где он? Изъят капитаном? Остался в доме Егорыча? Мой красный берет. Хоть с поезда прыгай.

Будто услышав меня, вагон торкнулся, встал. Я привалился к стене и замер. Пришла в голову мысль достать из сумки икону, поставить напротив себя. Взгляд Богородицы мягок и кроток. И лесенка в правой руке. Да, да, обещаю. Благодарю тебя, Пресвятая. Я воспользуюсь этим даром. Я поднимусь. Пусть на одну ступеньку. Но я полон решимости карабкаться в гору. В любые годы остаётся надежда. Да, да, обещаю…

Снова дёрнуло. Покатили. Прощайте, Бобры. Теперь уж свидимся, верно, не скоро. И ты, таинственный мрачный Провал. Справится ли с тобой наука? Я бы, к примеру, устроил здесь заповедник. Заповедную зону. Оставил бы навсегда, чтоб через долгие годы взглянуть, какие загадки родят её недра. Мне кажется почему-то, что Провал не желает нам зла, хотя и сеял смерть поначалу. Ведь есть чудесные исцеленья. Есть семилетник, который дарит здоровье. Есть тайна, которая манит, влечёт, заставляет жить с удвоенной силой. Часовня поглощена, но к небу восходит её виденье. Как символ. И как призыв…

Вагон зашатало на стрелках. Тех самых, где он выбирает путь. Там, где в последний раз… Я прилепился к окну. Место ещё узнаваемо. Покосившееся строеньице полустанка. Ненужная водокачка. Ненужные бастионы битого кирпича. Как разрослись тополя! Осенняя их листва здесь совершенно необычайной расцветки. Дымчато-розовая с переходом в голубизну. И вы, тополя, прощайте. Кажется, я увидел её вон там, у столбика с табличкой «175 км». Она махала рукой, а потом побежала. Споткнулась. И снова бежала…

Громыхнув и шатнувшись в последний раз, вагон выбрался на прямую дорогу. И заскользил, набирая скорость. По тропинке идёт человечек. Мы догоняем его. Это девочка в коротком пальтишке с чёрным портфелем. Разве тут есть ещё школа? Девочка вышагивает чуть сутулясь. Споро и деловито. Вот поравнялись с ней. Она поднимает голову, провожая глазами вагонные окна. И видит меня. Взгляды сталкиваются через стекло. Вспышка изумления на её лице. Она замирает на месте, а потом бросается вслед. Она срывает с головы… боже мой, красный берет! И бежит, бежит, воздев его над собой, ослепляя его полыханьем и без того яркое пространство осеннего дня. Её тонкие ноги в больших башмаках разбрасывают коленями полы одежды. Портфель вырывается из руки, отлетает. Но она продолжает бежать и машет пламенно красным беретом. Вагон толчком подаётся влево. Торцом поставленный длинный барак обрубает перспективу. Девочка остаётся там. А я всё быстрей уношусь в открывшийся безлесный простор.

Я повернулся и увидел себя в зеркальной двери купе. Поднял руки, с удивленьем на них посмотрел. Ощутил, как впервые, толкание сердца. Это я. Это всё живое. Как замечателен мир. Как сложно, как мудро устроен. Всеохватен, всесвязан. Как просто, поистине даром дарована жизнь. Как просто походя растерять этот дар…

Необъяснимая радость, внезапное ликованье охватили меня. Да, да, это счастливый день. Замкнутый в тесной коробке купе, влекомый в одном направленье, я был свободен, как птица. И я был счастлив.