Обманщица

В моих весьма приличных сказках некчему придраться, кроме мировоззрения. Я не пишу непристойностей, у меня нет сцен насилия, я нормальный человек, желающий лишь поведать правду о жизни в изящно-иносказательной манере. Что тут такого, за что бы могла уцепиться настоящая, а не поддельная цензура? Наша зацепится. Она выполняет не свои функции, она охраняет не нравственность, а существующий строй. В моих несмелых сочинениях эта цензура высмотрела ту иголочку, которая может проделать крошечный туннель, какие проделывают жучки-короеды в крепком ещё, но дряхлеющем пне власти. За что такая власть-напасть? «Где ваши светлые рассказы, Лаура Ноевна?» Он – мой первый в жизни рецензент. Он – мой восторженный рецензент моих светлых и чистых рассказов про строительство светлых и чистых панельных домов…

Небо лежит тёмной пропастью-напастью, и я живу под ним, словно похоронена под необъятной астрономической картой. Вот где пригодилась бы вера в Бога! Но у меня нет никакого выхода в другое духовное пространство. А старушка-то… Читает свою любимую книгу, чётко произносит слова, и мне всё больше хочется знать, какое оно было то, первое вещее слово.

Ощущая свою обречённость, взялась за новое произведение, которое, как и «Ной», возможно, не увидит свет. Капитально взялась. И, как странно: в душе – надежда, что сдвинется что-то, качнётся, какие-то весы перевалятся на мою сторону…

Глава вторая

На моей нынешней работе, которой я так поначалу радовалась, мне иногда кажется, что схожу с ума. Разговаривая с человеком, чувствую: мои слова, делаясь пустыми и звонкими, отлетают от невидимой оболочки вокруг этого человека. А я всё говорю, пустея с каждым словом. Знаю, что говорю напрасно, что закрыто для меня сердце этого человека, ан нет, – декламирую. В эти моменты смотрю на себя со стороны. Так сходят с ума, – думаю я.

Сегодня, идя седой дорогой на работу, оглядела округу. Одинаковые серые избы. От каждой крыши одинаковыми серыми столбиками восходит дым в серое низкое небо, где видна утренняя луна, скромная, выцветшая, уставшая после ночи. Я больше не сердилась на неё. Хорошо жить, – неожиданно сказала шёпотом. На дороге стая воробьёв расклёвывала навоз. Лошадь в инее у ресторана, с которого сегодня почему-то сняли часы с московским временем. Не столько ресторан, сколько станция. Собака, дрожа, смотрит жалобно, чёрная шёрстка осыпана снегом. На всю высоту и ширину пространства уже знакомый голос составительницы поездов:

– Станция Шатунская, седьмой – к локомотиву на второй путь! Станция Шатунская!

Дом, где я живу, стоит не на самом краю улицы. Край дальше, он пропадает в сумраке ёлок, часто натыканных в непробиваемые и не пробитые ни санями, ни лыжами сугробы. Су-гробы. Супротивные гробы. Настоящие гробы под землёй.

Я очень-очень нервная. Тяжёлые утра с гулом в голове от бессонницы, от писания по ночам. И весь день не могу избавиться от сверхчувствительности, доводящей до мучительных, патологических отношений с людьми. Мне, словно бы нестерпимы «очень хорошие отношения». Мало мне, если человек повёрнут ко мне положительной стороной. Зачем-то надо мне видеть людей в подлостях. Какой-то голос нашёптывает мне, что у всех есть свои лазейки, ходы и закоулки. Но, по-моему, ещё несносней те человечки, что просты, как огурцы. Сколько бы ни притворялись они сложными, очевидно: сверху обтекаемы, внутри – одни глупые семечки. Но, скорей всего, люди тут не при чём. Просто, сама я – невротичка, недовольная собой. Отлично понимая, до чего ничтожным людям выкладываю себя, продолжаю рассыпать перед ними жемчуг, ну, и они, конечно, рады повозвышаться надо мною. Беззащитность у меня полная.

Вот пример очередного бисера: «Я – такая плохая мать, ведь в Сверединске у меня ребёночек остался» «Что же вы оставили ребёночка? Без ребёночка женщина – не женщина». И тому подобное. Даже и записывать противно этот недавний (уже не первый в таком же духе) разговор с Бякишевой Марией Семафоровной.

«Батя мой был причудник: имя своё Семён заменил на имя Семафор. Водил он нашей веткой поезда, когда на станции было всего два пути». За эту фразу я ей купила шоколадку «Алёнка» в станционном буфете, что уж зря. Тётка оборзела от культа личности: жена начальника. Она и сама тут начальница немаленькая: директор главного и единственного тут универмага. Да, ко мне люди поворачиваются дурными сторонами, не понимая, что я сама верчу ими. Только вот обратный ход (жаль) невозможен.

Розовые снега. Небо голубое. Две полосы: розовая и голубая. Большие комья снега, будто приготовленные для лепки. Но снег всё прибывает. Солнце попадает в снежинки, загораясь в каждой. Блёстки падают, но не театрально-грубые, металлические, а естественно-живые. Сонно, густо тихо, безмятежно. Деревня летнего зенита. На лето похожа сейчас зима чем-то неуловимым, устоявшимся. Зенит зимы. Дни стали длиннее. Ранним утром лежат на снегах фиолетовые яркие тени. Вечером на закате спектр красок ближе к тёплым. Ночью небо звенит от звёзд.

Жить хочется космически-широко, черпая радости млечным ковшом. Познавать хочется волшебство жизни. Взбираться хочется на её волшебные горы, где можно спать в мешке на морозе… А потом нестись на лыжах… А, с другой стороны, много ли человеку надо? Постель, еду, собеседника, любимое дело… Читая книги, в частности, «Вильгельма Мейстера», подумала, что продлился сознательный период человеческой жизни. Мы рано покидаем добрый край детства, где детишки в старину пребывали значительно дольше. Ныне детство коротко. Человечек, будто уже взрослый, открыт социальным ветрам. Ещё не осознавая их, не успев приобрести свойства флюгера. Его пока слабая душа не служит ему защитой. Укоротилось вызревание души. Моя дочь Татьяна, как же я плачу, как рыдаю по тебе…

Нет никаких талантов, есть только желание. Но, может быть, желание это просто синоним таланта? Сколько же надо всего прочесть и запомнить! Боже мой! Не хватает времени. Мне бы хотелось фотографировать мозгом.

Письмо Милая Лаура Ноевна! Я прочёл ваше чудесное письмо. Я так рад, что вновь услышал в нём ваш неповторимый голос. А про крепость, вернее «замок»… Вы точно изобразили подходы к Замку: снег под ногами сыплется; будто прокручиваясь на месте, зацикливаются шаги. Идёшь-идёшь, а всё ни с места, и цель остаётся далёкой. Я читаю «Замок» Франца Кафки на немецком (русского перевода нет). Язык знаю плохо, но стараюсь понять всё, а потому читаю медленно. Вы в своём письме «перевели» одну из идей, которыми пропитана эта странная холодная книга. Жаль, что вы немецкого не учили, а то бы мог прислать вам копию, есть ещё один экземпляр. И посоветуйте, можно ли отправить этот самиздатский перевод ребятам в Тахту или лучше (для них) этого не делать? Жду с нетерпением ваших писем, и скажите, что из книг прислать. Целую ваши руки «некрасивые» (по вашему определению – но я другого мнения: они просто рабочие). Так вот, целую ваши рабочие руки, дорогая Лаура Ноевна! Не забывайте старика. Ваш до гроба Грабихин. 8 декабря. 1977 год.

Письмо

Дорогая Лара, милая наша Ларочка!Мы получили письмо, и хотя оно было отослано тобой относительно давно, но пришло вместе с посылкой. Сердечно благодарим и за то, и за другое. Мы очень рады, что ты устроилась в этом Шатунском. Счастливы твоим счастьем. У нас всё, как всегда. Я теперь не в школе, а снова на лесопилке вместе с Жорочкой. Да, лесопилка у нас теперь новая. Старая сгорела в начале месяца. Я, конечно, устаю. Но я совершенно не в силах ладить с директором школы. Мне было так тяжело там морально, что пришлось попроситься обратно на отброску горбыля. Милая Лара, я молюсь за тебя каждый день. Я молюсь за всех за вас, кто думает обо мне и о Жорочке, кто так опекает нас тут, что мы иной раз до слёз благодарны. Жорочка опять стал болеть. Но его пока не кладут, так как больница переполнена. Но разрешили в посылке лекарство в любом количестве. Посылаю рецепт. Будь здорова, Ларочка. Ждём твоих живительных писем. Целуем тебя. Валера, Жора. Поселение Тахта. 15 декабря. 1977 год.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.