Страница 4 из 47
— Ой, пойгайне, пойгайне… — старуха осушила обеими ладошками лицо, замотала передником левую руку и, держа ее на весу, ни слова не сказав больше, потихоньку вышла на стерню.
Горбачев вернулся к Павлу. Молча лег рядом. Сказал, словно объясняя все неясное:
— Дарья Буравова. До войны ударницей была…
С высоты хорошо было видно, как тетка Дарья подошла к дому отца, шмыгнула за угол. Да, видать, только потопталась там и свернула, ведьма, к дому старосты Тучина…
Глава 3
Староста обязан:
1. Доводить до населения приказы военных властей.
2. Следить за неблагонадежными и доносить о них местным комендантам.
3. Участвовать в обысках и облавах.
4. По требованиям финских властей назначать население на работы, выдавать наряды и следить за их выполнением.
Когда приходит Леметти, лицо у него похоже на повестку: глянь и лезь на печку за портянками, да поторапливайся. Ясно все — начальство прибыло в чинах. (Ноги у Ивана по колено в грязи, локти прижаты к туловищу, кисти рук опущены, и между пальцами пленки незасохшей глины — торопился, падал.) А требует начальство неспроста. (На мокром важном лице так и значится: его, Леметти, переводчика, помощника шелтозерского коменданта, на мелочь разменивать не станут.)
Слова у него несколько отстают от жестов. Говорят, в молодости его пришибла лошадь. С тех пор он посмеивается своим мыслям, шевелит губами, будто слова из мякиша лепит, а руками в воздухе всякие кренделя выписывает.
Раз его заело на сходке, доклад в Посаде делал. Правой рукой на север тычет, левой на юг, а слова не идут. Комендант Саастомойнен шепчет:
— Suur-Suomi Uralille saakka… saatana![3]
Другой раз, пьяненький, подошел к Матвею Лукичу Четверикову. Долго хлопал старика по плечу, шевелил губами. Махнул рукой, отошел. Вернулся:
— Хочешь знать, война кончится, тебя в работники возьму, хорошо кормить буду…
А недавно того же Матвея Лукича сшиб кулаком с ног. Встал над ним:
— Не будешь работать, я, хочешь знать, ударить тебя могу.
Кулак у него быстрый, незадумчивый.
…Леметти потоптался у порога, поднял руки к потолку, округлил рот буквой «о», и Тучин понял: приехал начальник штаба полиции Ориспяя. Быстро оделся, вышел. Уже в дороге спросил:
— Какое дело у капитана?
Леметти наморщил лоб, ухмыльнулся, махнул рукой влево, куда-то в сторону Залесья:
— Партизанов поймали… Одного наповал. А радистка живая. Пять пуль, а она, хочешь знать, живая…
— Где поймали?
Леметти не ответил. Он шел, как лось на соляник, скользя и брызгая грязью.
В Шелтозере в его подчинении около трехсот рабочих. Поговаривают, он уже сейчас добивается отправки в Финляндию двадцати человек на свое имя. И еще говорят, капитан Ориспяя, крупный землевладелец, согласился временно устроить этих людей в своем maatila[4].
Еще год назад у Леметти другие планы были. «Хочешь знать, в Ленинград вернусь. Транспорт заведу, подряды брать буду». Какой транспорт, какие подряды… Впрочем, дело ему знакомое: до революции держал в Петербурге пятьдесят лошадей и два дома на Лиговке…
В небольшом кабинете Саастомойнена сидело человек двенадцать. Бегло осмотревшись, Тучин заметил рядом с Ориспяя офицера тайной полиции Коскинена. Слева разместились на скамье начальник горне-шелтозерской полицейской группы сержант Туоминен, сержант Аарнэ Мустануйя, капрал Калле Маява, полицейский Нийло Аувинен. Справа, у окна, нависнув над широко расставленными квадратными коленями, исподлобья, по-бычьи смотрел Вели Саастомойнен.
По тому, как смотрел Саастомойнен, как оборвался разговор, как повернулись к двери головы, Тучин понял, что здесь только что говорили о нем.
— Нехорошо, господа! — Тучин покачал головой, пронзительно рассмеялся: — Приятные вещи надо говорить в глаза. — Поздоровался, бодро прошел вперед, оттолкнул ногу Саастомойнена, небрежно развалился на скамье.
— У меня действительно есть для вас новости, господин Пильвехинен[5], — хмуро сказал Ориспяя.
— Новостям да гостям всегда рады! — весело отозвался Тучин.
Ориспяя встал. Он был почти двухметрового роста. Ему пришлось согнуться, чтобы опереться руками о стол.
— Я только что ездил в Кашканы, господа.
Тучин удивленно повернул голову: Кашканы — по ту сторону железной дороги, в Пряжинском районе, километров на сорок южнее Святозера. Из Шелтозера туда дороги нет.
— Четырнадцатого августа, — продолжал Ориспяя, — я был вызван в штаб-квартиру Восточной Карелии. В непродолжительной беседе начальник отдела разведки при штабе армии полковник Меландер лично обрисовал мою задачу. Он сообщил следующее… Двадцать девятого июля разведка шестьдесят четвертой колонны Лагуса получила донесение о том, что накануне, ночью, точнее в двадцать три часа тридцать пять минут, наши прифронтовые истребители рассеяли цепочку вражеских самолетов типа У-2. К сожалению, ни сбить, ни вернуть их за Свирь не удалось. Поддержанные зенитным огнем, самолеты рассредоточились и ушли на юго-восток, в сторону Шелтозера. Есть все основания полагать, заметил полковник Меландер, что красные предприняли очередную попытку создать в окрестностях Петрозаводска диверсионно-разведывательную базу.
— Какого черта они прутся в окрестности! — возмутился Саастомойнен, — если им, ясно же, нужен Петрозаводск?
— Петрозаводск — зона вакуума, господа, — ответил, ни на кого не глядя, Ориспяя, и было ясно, что он выдает истину в последней полицейской инстанции. — Система лагерей почти не оставила в Петрозаводске свободного населения. Полагаю, отсюда и попытки создания баз в окрестностях…
Итак, самолеты ушли на юго-восток. Это было двадцать девятого июля. Через девять дней, седьмого августа, отряды военной полиции обнаружили в районе Педасельги три парашюта, спрятанных на значительном удалении друг от друга. Очевидно, рассеянные над Свирью, самолеты вышли на цель не одновременно. Группа выброшена россыпью, и это осложнило поиски.
— Господин капитан, — поднялся сержант Туоминен. — А если те самолеты, так сказать… и эти парашюты… То есть, если люди вообще, они не те, и даже, так сказать, не знают один о другом?
— Исключено! — раздраженно ответил Ориспяя. Его коробило косноязычие. Он не терпел, когда его перебивают. — Следы трех парашютистов сошлись в восемнадцати километрах южнее Педасельги. Еще через два километра они привели к двум трупам наших солдат. Дальше следы поглощены болотом…
Примерно в те же дни, — продолжал Ориспяя, — седьмого и восьмого августа радиопеленгаторами были обнаружены в районе Ладвы две радиостанции. Их разделяло расстояние в десять-двенадцать километров. Но с каждым выходом в эфир это расстояние резко сокращалось. Очевидно, радисты установили связь с центром, и тот ориентировал их на соединение друг с другом… Были вычерчены схемы их движения. Две линии сошлись конусом у реки… у реки Таржеполка. Туда, на острие, к месту вероятной встречи была немедленно направлена засада…
Ориспяя распрямился, вытер платком углы губ. Стояла такая тишина, что слышно было, как платок шершаво трет щетину. Ориспяя вдохновился. Теперь это надолго: при всей своей недюжинной проницательности и редком здравомыслии капитан увлеченно грешил красноречием.
Тучин зашелся хриплым кашлем, отошел в угол, к печке, сплюнул. Снова уселся и даже подался вперед, что должно было означать: лично он, Тучин, с волнением слушает.
— Я упускаю детали, господа. Днем двенадцатого августа в пятнадцати метрах от засады радисты встретились. Точнее радист и радистка. Они обнимались, когда у какого-то шалопая не выдержали нервы. Одной очередью все было испорчено, радист убит, радистка без сознания. Пять ран почти не оставляли надежды на допрос. Но она жива. Я видел ее в Кашканах. Ей не больше семнадцати. При мне врач вытащил из нее три пули и две оставил в спине, опасаясь, что она не выдержит операции. А я смотрел ей в глаза. Ни слезы, ни крика. Только расширялись и сужались зрачки, словно жизнь подмигивала смерти. Кто этого не видел, тот не может считать себя психологом, господа. Я видел. Я знал, что она будет жить, но эта жизнь для нас бесполезна. Слова у нее, как пули в спине: у живой не вытащишь… Покойник оказался разговорчивей. Его труп в тот же вечер был опознан. — Ориспяя вытащил из папки бумажку, разгладил ее на ладони и вдруг, уронив вдоль тела руки в знак какого-то тяжкого недоумения, бросил взгляд на Тучина. — Морозов… Николай… Петрович. Он ваш земляк, господин Пильвехинен?
3
Великая Финляндия до Урала… черт побери!
4
Поместье.
5
От финского слова пильви — туча.