Страница 32 из 47
— Да? — только и спросил Тучин рассеянно.
— Никакой другой нужды в радистке не вижу, — усталый взгляд Горбачева бесцельно бродил по комнате. С испугом и завистью больного человека отметил, с какой пружинистой легкостью вскочил Тучин, как вырвал из комода ящик, как обрушил на стол лист бумаги и карандаш, как сказал ободряюще, с торжеством: «Пиши!»
— Пиши, Митя. Пиши, — подгонял нетерпеливо — лоб наморщен и глаза отчаянные. — Штаб управления района находится в помещении бывшего маслозавода… Под зданием — склад боеприпасов. Сотрудники штаба размещены в здании райсовета. Пиши!.. Радиоузел в доме Попова, почта — в бывшем доме сельского Совета. В доме Августова — телефонная станция… Пиши, пиши… Количественный состав гарнизона двести человек. Комендант живет в доме Фабриканова… Ближайшие к Шелтозеру гарнизоны расположены в деревне Вехручей, пристань — численностью до ста человек… В поселке Майгуба — батарея 57-миллиметровых немецких пушек. Здесь же три ряда проволочных заграждений и прожекторов… В Сухом Носу, между Розмегой и Коккарево, — батарея и прожектор. Здесь, между Розмегой и, Коккарево, наименее охраняемое место со стороны Онежского озера…[19]
— А радистку, — сказал Горбачев, — нам все-таки выбрасывают. Им в Центре видней, на то они и Центр.
К двум часам ночи вся группа — в один след — благополучно вышла на пожню Тучина. Глаза освоились с темнотой, и в конце низины встал березняк, очертилось Тетенсо — Теткино болото; изломом крыш поднялась над сизым горизонтом Сюрьга, взошли над землей сонные трубы Калинострова. С озера шел напористый северик — парашюты могло швырнуть на деревню. Разошлись треугольником: Тучин, Горбачев, Удальцов. Павлу не хватило керосиновой лампы — держал в застывших руках пук лучины, пузырек с бензином. За ним, шагах в пяти, замерли Сильва, Гайдин. Гайдин то и дело совал лицо в распахнутую у ворота фуфайку, сдавленно откашливался — забыл, как говорил он сам, дышать носом во время бегства с Мундуксы.
Был четвертый час, когда в скулящий посвист метели вошел густой замирающий стон. Звук нарастал над Запольгорой. Самолеты шли на значительной высоте, и только нацеленный слух мог уловить эту зудливую растревоженность неба.
Сильва отметила, как Павел благоразумно разделил лучину надвое, как вдруг тихо взорвалось в его руках пламя. И высветилась прядь его волос. И мир исчез, погас, умер в этой вызывающей яркости огня. Был только Павел, вырванный из тьмы, и ее холодный страх — впервые не за себя.
Таким она и запомнит его. Таким вспомнит, когда много лет спустя вот так же померкнет свет — не станет Павла, и в безрассветную свою ночь она будет искать, тревожить в памяти далекий отблеск юности, ту метель и ту разбуженную страхом любовь.
«…мы услышали гул самолета, мигом зажгли огни. Сделав разворот, летчики помигали зеленым и красным огнями, выбросили четыре парашюта и улетели. А сильное это ощущение, когда в глубоком тылу врага к такой маленькой группе прилетит кусочек Родины с проявлением новой заботы, сразу чувствуешь свою силу, гордишься тем, что и ты очень нужная частица этой Родины.
Три парашюта мы нашли довольно быстро, они упали недалеко от нас, а четвертый улетел дальше… Торопимся убирать полученные продукты, а что не можем унести, прячем под сено в зарод… Вдруг Павла кто-то окликнул, он обернулся и увидел Катю Насонову с рацией…»[20]
Голос у Кати мальчишкин. И вся она — в осевшей на нос ушанке, в ватнике, с растопыренными руками — выглядела пацаном, под которым лед провалися. Павел сгреб ее в охапку и пытался поставить на лыжи, а ноги ее не слушались, и он прощупал на всякий случай ватные штаны — есть ли хоть на чем стоять-то. «Куколка ты моя, — приговаривал, — куды ж тебя без бабушки в тыл врага пустили». А ее тошнило, и она содрогалась вся, и желудок, видать, был пуст — плевки одни. Понятно, сообразил, в кассете болталась, часа два под брюхом самолета — не курорт. Тут подбежала Сильва, обняла ее, и «мамин» подкидыш всхлипнул.
Тучин поторапливал, решал скоро: «Нужен сторож. Кто желающий? Ты, Коля, желающий. Держи, — сунул Гринину пистолет. До утра стой. Как бабы взойдут на горизонте… Подсоби им грузиться. Да сено так наложи, чтобы сзади волочилось. А лошадь по лыжне пусти».
Около пяти утра вышли с грузом к бане. В деревне тихо, сонно, приступил к утренней поверке грининский петух, да не откликались дворы.
Ждали Гайдина. Он пришел без лыж, без мешка, тяжело загребал ногами.
— Что случилось? Где консервы? — насел Горбачев.
— Не мог… бросил.
— Где бросил?
— Там, — махнул рукой, — скрутило меня, братцы, начисто…
Тучин выругался, схватил лыжи, но, видно, передумал идти на рассвет.
Поди знай, где найдешь, где потеряешь.
Коля Гринин сооружал пристанище. В недобранном тучинском стоге дорылся до подстилки и там, где шалашом расходятся подпорки стожара, ногами, спиной растолкал себе прелый уют. Все ему было приятно в эту ночь — и тучинские слова: «Кто желающий? Ты, Коля, желающий», и пистолет системы ТТ, который впервые так надолго попал в его руки. Уж он крутил его, вертел, радуясь спокойной тяжести безотказной стали, и храбрым себя чувствовал до невозможности. Изредка он высовывал голову и прослушивал тишину, но ни единого чуждого природе звука в тишине этой не было. Потом вдруг приутихла метель, холодный воздух стал недвижен, заклубилось паром дыхание, и он понял, что подоспел рассвет. На холмистом горизонте за Сюрьгой творилось что-то спешное — там выключились звезды, побелел, раздвинулся небосклон, словно кто-то стремительно надувал этот гигантский воздушный шар, и он тончал, напряженно алел — минута, и под напором молодого света разлетится вдребезги ночь, и обрушится на землю клочьями теней. И родится день.
За темным холмом Сюрьги что-то прорвалось. Озолотился сверху стожар, над кромкой далекого горизонта показалась раскаленная каска солнца.
А к стогу шел человек. На широких лыжах, без палок. Другая пара лыж под мышкой — разъехалась ножницами. На плече — вещмешок, грузный, видать: скособочило мужика. Шел по-собачьи азартно, толкая перед собой гигантский клин тени.
Коля от неожиданности осел и выставил вверх пистолет. Его трясло. Мушка гуляла по облакам. Приподнявшись, увидел на спине мешок Гайдина с коричневой заплаткой, но мужик был кто угодно, только не Гайдин… Мужик разбросал копну, под которой продукты, и быстро-быстро, словно сеть вытягивал, выгребал к ногам парашютные купола… И уже минуту спустя во весь дух, озираясь, бросился прочь, в сторону Тихоништы…
Коля кубарем слетел со стога, рванулся вдогонку, но снег был глубок.
— Стой, гад, стой, стрелять буду! Стой! — кричал чуть не плача, а мужика уже подхватил, унес тянучий угор.
Выхватил из-под сена лыжи, рванул фуфайку — пуговицы в снег. Задыхаясь, свежей еще лыжней бросился к дому Тучина.
У дверей подогнулись ноги, он уцепился за кольцо и загрохотал, отбивая костяшки пальцев. Дверь распахнулась, и он рухнул в коридор. Однорукий Тучин вскинул его, как сноп. Молча выслушал, одетый, будто ждал, что так случится. Молча протянул руку, и Коля зачем-то пожал ее.
— Дура, пистолет давай. Горбачева предупреди, скажи, мол, Тучин наперерез догонять пошел…
Глава 12
…Одновременно с разработкой планов по Прибалтике в начале июня в Генеральном штабе рассматривался план Свирско-Петрозаводской операции Карельского фронта. Нужно было разрушить узел, который приковал к себе значительные силы наших войск. Решение этой задачи ускоряло выход из войны Финляндии и, несомненно, способствовало успеху наших войск в Прибалтике.
Генерал армии С. М. Штеменко.
Направляясь в Москву, я захватил с собой рельефную карту Ладожско-Онежского перешейка, и в ставке, оперируя данными разведки о силах противника, начал показывать, как трудно там будет действовать войскам. И. В. Сталин не любил, когда ему говорили, что враг станет поступать так-то и так-то. Нередко он при этом иронически спрашивал: «А вы откуда знаете? Вас противник персонально информирует?»
19
Радиограмма такого содержания, почти без изменений, передана 12 января Центру. 14 января сведения доложены Центральным Комитетом партии республики начальнику 2 отдельного штаба 7 армии генерал-майору Поветкину.
20
Сильва Удальцова. «Воспоминания радистки».