Страница 2 из 47
Шли в том же порядке, в каком приземлялись: он, Горбачев, Сильва, Асанов, Удальцов. Видимо, первое, за что машинально хватается человек в минуты опасности, — это отработанный, привычный порядок действий.
— Часиков десять ходу, — сказал Горбачев. — Сапоги в небе никто не потерял?
Кто-то хмыкнул, откликнулся женский голос — строго:
— Я же их веревочками привязала.
И тогда вдруг в цепочке раздался смех, робкий, скованный… Каждый, видно, чувствовал, знал, что не в сапогах и в веревочках тут дело, что только повод тот случай в Яровщине, на полевом аэродроме 7-й армии, когда во время тренировочного прыжка приземлился сначала кирзовый сапог Сильвы, потом сама парашютистка, потом портянка… Да и не смех то был. Насмешка, что ли, — над страхами, неопределенностями. И только для отвода глаз, наверно, а, может, из опаски, что угаснет эта искорка бодрости, добавлялись все новые детали.
— Мне даже показалось, что сапог свистел, — тихо сказал Павел. — Не хотел бы я под такой каблук попасть.
Асанов добавил:
— Андропов тогда смеялся сильно. Вы, говорит, так все обмундирование по ветру пустите.
И умолк смех разом, как спичка догорела. И не грохнули с боков выстрелы, не ослепили фонари из засады. Дорога не стала легче, а зашагалось свободней.
Шли девятый час, когда за росным болотом у тихой неживой речушки, окутанной зарозовевшим туманом, Горбачев объявил привал.
— Что за речка? — спросил Удальцов.
— Пришли к назначенному месту. — Горбачев сбросил рюкзак и неторопливо, по колено погружаясь в рыжую мякоть, обошел болото. Вернулся с тяжелым дыханием.
— Завтра сюда должны сбросить продукты. Товарищ Сима, сообщите Центру, чтобы сбросили на километр восточнее, — сказал с той усталой простотой, с какой говорят домашним: «Подай-ка ковшик!»
Сильва утащила в сторону противовес, развернула антенну, забросила ее конец на приземистую сосну. Настроилась на волну, а рация — ни гу-гу…
Через полчаса Горбачев сказал Асанову:
— Разведи-ка, Миша, костер, подсыхать будем…
Ночью 15 августа далеко в стороне кружил самолет. Разожгли три костра, но летчик едва ли мог их заметить.
— На то ли место вышли? — спросил Удальцов.
Развернули карту, наметили двигаться по азимуту на север… Азимут должен был вывести к Калинострову и Сюрьге, а они оказались у Каскесручья и Карповки. Стало ясно, что группа выброшена километров на девять юго-восточнее условленного места.
Глава 2
Командир группы тов. «Егор» направляется в Калиностров и устанавливает связь с отцом и матерью, через которых выясняет обстановку, а также собирает данные о свояке, муже сестры Тучине Дмитрии Егоровиче, работающем старостой в дер. Горнее Шелтозеро, и определяет возможность связи с ним, его использования для работы в пользу Советской власти. В случае невозможности этого, уничтожить его, как предателя Родины.
Утром 16 августа Горбачев и Удальцов направились в Горнее Шелтозеро. В полдень вышли к поселку Уорд. Здесь, в преддеревенском мелколесье, Горбачев с неожиданной для него сноровкой забрался с биноклем на вершину ели. Ему открылись крыши Уорда, дым электростанции у пристани, крутой изгиб тракта Вознесенье — Петрозаводск… Надушив лес кислой осиновой гарью, прошли три финских газогенераторных полуторки. Через пару минут, едва улеглась на тракте пыль, — солдаты. Отчетливо различил форму sotapoliisi[1]. Пересчитал — семнадцать автоматчиков. Долговязая фигура офицера. Две овчарки на поводках. Повозка. На ней человек навзничь. Убитый, раненый, свой или из этих — восемнадцатый?..
Тракт опустел. Горбачев глянул вниз. Там, за рябиновым кустом, с автоматом наготове, стоял Удальцов…
Удальцов стоял внизу. Мимо прошли каратели. Откуда? Сильва и Асанов остались на болоте…
Сжал бинокль зыбкими, добела напряженными пальцами.
На лесистой горе напротив Уорда уловил вдруг искристую вспышку. Звука выстрела не последовало. Поднял голову: солнце на месте. Значит, сверкнуло стекло или зеркало. Навел бинокль, увидел наблюдательную вышку, часового со стереотрубой — двадцатипятикратные увеличительные стекла, казалось, разглядывают в упор.
Скользнул вниз. Удальцов принял его на руки.
— Чего там хорошенького, Дмитрий Михалыч?
— Да ничего особенного, Паша. — Горбачев тщательно отряхивал фуфайку. — Насмотрел один поворот покруче. Недалеко, шагов четыреста. Там дорогу и перескочим. А окурок-то подбери, зачем зря мусорить…
Остаток дня прямиком шли к Горнему. Лесовал, болота, скалы — кривой карельский азимут.
Между Залесьем и Ропручьем, в узком выеме скалы, остановились на ночлег. Натаскали хвороста. Горбачев раздувал огонь, Павел, вытащив из рюкзака банку консервов, сухари, кусок шпига, шоколад, привалился спиной к холодному камню, смотрел, как подступает к костру темнота, как бессильно вязнут в ней искры. Думал: вот она, тоска собачья — огонь в темноте.
— О чем молчишь? — спросил Горбачев.
— Так…
— Так только лошади молчат.
— В госпитале читал Тургенева. Стихи, только без рифмы. Стихотворения в прозе. Одно называется «Порог»… Ну вот, там узкая такая дверь.
— Где — там?
— Да в стихотворении… За дверью мгла и холод. У высокого порога стоит девушка… Вот как Сильва. А из глубины здания голос доносится:
— О ты, мол, что желаешь переступить этот порог; знаешь ли ты, что тебя ожидает? Холод, голод, насмешка, презрение, обида, тюрьма, самая смерть… И еще там что-то такое… Ну вот… Ты погибнешь, — говорит голос, — и никто не будет знать, чью память почтить!
— Ну, а девушка что?
— А девушка отвечает: знаю, мол, знаю, и все-таки хочу войти.
— Значит, цель у человека была, — просто решил Горбачев. Помолчал. Его не покидала тревога за Сильву и Асанова. Добавил: «Все мы, Павел, сейчас стоим у такого порога».
— А Тучин — какой человек? — спросил Павел.
Горбачев долго подкатывал к костру камень. Сел. Финским ножом вскрыл банку.
— Не знаю.
— Как же так? Он же… Ваша сестра за ним замужем?
— Все равно не знаю. Спроси, какой он был, скажу. Скажу: твердый, был человек, волевой. А что все это — твердость, воля? Солдаты, нанятые убеждениями. Измени убеждениям, и твердая воля пойдет брататься черт-те с чем… Так или не так?
Павел промолчал. Видно, Горбачев хорошо продумал, о чем говорил.
— Знаю, что в финскую войну Тучин хорошо воевал. Был в 18-й дивизии. Под Сортавалой попал в окружение. Вырвался. С перебитой рукой пять или шесть часов добирался Ладогой к своим. Это было в сороковом. А в сорок первом стал старостой. Говорят, выдал партизан. В сорок втором, в феврале, принял из рук Маннергейма медаль «свободы»… Звучит?
— Под финнами-то он как оказался?
— Просто. В армию его не взяли — какой из него солдат: рука руку не моет… А началась эвакуация Петрозаводска, уехал на родину, в Шелтозерский район. В Беломорске смотрел его личный листок, заполнен со слов отца. Так там сказано: «Август 1941 года — завхоз Шелтозерской больницы, где и остался до прихода финнов». Почему? — отцу не известно… В графу «Последняя высшая должность» какой-то чудак сунул запись: «В финскую войну был в окружении и получил ранение в левую руку, рука не действует, хотя и не отнята»… Вот тебе Тучин. Что скажешь?
— А помолчу, — сказал Павел. — Время придет — скажу… за словом в карман слазаю. У меня там много слов, и все меткие, — Павел рассмеялся, ему, кажется, все было ясно, и лихая эта ясность встревожила Горбачева.
— Павел! — предупредил Горбачев, — у того порога, о котором ты говорил, с людьми придется заново знакомиться. Такой уж это порог. Словами без нужды бряцать не будем. А теперь приляг, я подежурю.
— Не хочется. Какой сон к чертям.
1
Военная полиция. (Здесь и далее примечания автора.)