Страница 53 из 74
И если нас посещает эта мечта, мы оказываемся вне истории, мы выходим из границ психологии. Существа, изображенные Шагалом, являются моральными существами, это образцы моральной жизни. Обстоятельства, складывающиеся вокруг них, отнюдь не нарушают центрального образа. Моральная судьба человека находит здесь великих инициаторов. Подле них и мы получаем заряд судьбоносной энергии, с ними мы можем смелее принять нашу собственную судьбу. Мечты незапамятных времен производят на нас впечатление постоянства. Эти предки нравственности продолжают жить и в нас. Время не пошатнуло их. Они как бы застыли в своем величии. Легкие волны времени успокаиваются вокруг наших воспоминаний о предках моральной жизни. Время, в меру укорененности моральной жизни, устаивается в глубинах наших душ. В Библии мы открываем историю вечности».
В 1950 году, выступая в Чикагском университете, Шагал говорит о повлиявших на его творчество двух художественных традициях России — «самобытно-народной» и «религиозной». Особую ценность для него имела русская иконопись. Недаром Шагал не только часто обращался к мотивам икон, но и стремился опираться в своем творчестве на присущую иконописи систему художественного отражения реальности.
Шагал остро ощущал социальные, психологические и духовные катаклизмы XX столетия, поэтому его творчество проникнуто глубоким ощущением близкого Апокалипсиса. Шагал писал: «Бог, перспектива, цвет, Библия, форма и линии, традиции и то, что называется «человеческим»: безопасность, семья, школа, воспитание, слово пророков, а также жизнь со Христом, — все это расклеилось, вышло из колеи. Вероятно, и мною среди всего этого овладело сомнение, и я начал писать опрокинутый мир; я отделял головы от моих фигур, расчленял их на части и заставлял парить где-то в пространстве моих картин». Дух Апокалипсиса выводил его работы, как и произведения других авангардистов, с уровня обыденного существования на космический уровень. В этом — их близость к средневековому православному искусству, причем не столько к иконе, сколько, по определению В. Быкова, ко всей системе росписей византийского или древнерусского храма, заключающих в себе образ Универсума.
Шагал признавался: «В искусстве все должно отвечать движению нашей крови, всему нашему существу, включая бессознательное, но и что касается меня, то я всегда обходился без Фрейда». Шагал — художник-гуманист. В его живописи и графике, в его книге «Моя жизнь» и многих статьях постоянно звучит мысль о Добре и Любви. Для него в жизни и творчестве всегда был единственный цвет — цвет Любви: «Наперекор всем трудностям нашего мира во мне сохранились часть той одухотворенной любви, в кото- рой я был воспитан, и вера в человека, познавшего Любовь. В нашей жизни, как и в палитре художника, есть только один цвет, способный дать смысл жизни и Искусству. Цвет Любви.
В этом цвете я различаю все те качества, которые дают нам силы совершить что-либо в любой из областей.
Я часто спрашиваю себя, откуда иногда в человеке, частице такой грандиозной природы, столько жестокости. Я спрашиваю себя, как это может быть, когда рядом есть Моцарт, Бетховен, Шекспир, Джотто, Рембрандт и столько других, начиная со скромных и честных тружеников, которые воздвигли соборы, монументальные здания, создали множество произведений искусства, и заканчивая теми, кто изобрел все, что облегчает и улучшает нашу жизнь. Возможно ли, чтобы человек, обладая всеми новыми средствами, наделяющими властью над вещами, оказался не способен властвовать над самим собой? Моему пониманию это недоступно. Зачем искать где-либо вне природы? Ключи от гармонии и счастья нужно искать в самих себе. Мы держим их в собственных руках. Все, что я пытался сделать, слабая попытка бросить вызов жестокости. Искусство, которым я занимался с детства, научило меня тому, что человек способен Любить, тому, что Любовь может его спасти. Для меня ее цвет — цвет истины, истинный материал искусства. Такой же естественный, как дерево или камень».
Отношение Шагала к Израилю и иудаизму было неоднозначным. «Ни один художник не уделил столько внимания иудаизму, сколько Шагал, — пишет его биограф Бааль Тшува. — Во многих смыслах его можно назвать самым еврейским художником столетия. Он свободно говорил и писал на идише — правда, с ошибками, но все же... Он несколько раз бывал в Израиле, дружил и переписывался с израильтянами. Отношение Шагала к еврейству, к иудаизму во многом сформировано под влиянием Беллы, которая прекрасно знала идиш и обожала еврейскую литературу. Шагал часто повторял: «Не будь я евреем, я бы не стал Шагалом». Но собственное еврейство он держал в строгих рамках личных интересов».
В Палестине Шагал впервые побывал в 1931 году. Тогдашний мэр Тель-Авива пригласил художника принять участие в церемонии закладки первого камня в фундамент будущего Тель-Авивского музея — того самого здания, в котором спустя семнадцать лет Бен-Гу- рион провозгласил создание Израиля. В 1951 году Шагал вновь посетил Израиль. Его вклад в израильскую культуру ограничился несколькими работами, переданными в дар Тель-Авивскому музею. Шагаловские гобелены и мозаики, украшающие один из залов кнессета, были щедро оплачены Ротшильдами. Мечте израильских меценатов (в том числе бывшего мэра Иерусалима Тедди Колека) создать в Израиле музей Шагала не дано было осуществиться. Швейцарский архитектор Маркус Динер, коллекционировавший работы Шагала, в 1964 году даже разработал макет здания будущего музея, но Шагал решил, что Ницца для этого подходит больше. Как утверждает Бааль Тшува, Шагал считал, что если музей будет находиться в Иерусалиме, он не привлечет должного внимания со стороны международной общественности. «Шагал жаждал получить признание при жизни, и музей в Ницце обеспечивал ему это признание, — пишет Бааль Тшува. — Он понимал, что в Израиле негативно отнеслись к его решению, и это, очевидно, волновало его: он несколько раз спрашивал меня, сердятся ли на него израильтяне по-прежнему...»
С каждым годом отношения Шагала с Израилем и иудаизмом становились все более прохладными. «Во многом виновата в этом Валентина, — объясняет Бааль Тшува. — Она хотела, чтобы Шагал как можно меньше ассоциировался с еврейством. Валентина, сама принадлежала к Богом избранному народу, хотя ходили слухи, что она перешла в христианство. И все же она делала все для того, чтобы воздвигнуть стену между Шагалом и иудаизмом». Шагал, рисовавший Стену плача и синагоги, делавший гравюры по мотивам Танаха, не любил, когда его называли еврейским художником. Однажды некто, решивший издать еврейскую энциклопедию, в которую вошли бы статьи о деятелях искусства и культуры, обратился к Шагалу с просьбой разрешить включить его имя в список. Художник рассердился и написал гневное письмо в ответ, пригрозив подать в суд, если тот посмеет упомянуть его в энциклопедии. «Мы всегда беседовали между собой на идише, — вспоминает Бааль Тшува, — но стоило нам на улице поравняться с кем-нибудь из французов, как Шагал тут же переходил на французский».
Шагал был в курсе того, что его критикуют за, мягко говоря, эластичное отношение к иудаизму. Объяснял же он это свое отношение по-разному, в зависимости от ситуации.
«Как-то Жака Липшица попросили создать скульптуру для церкви, — пишет Бааль Тшува. — Он сказал, что готов выполнить этот заказ при одном условии: к постаменту скульптуры должна быть прикреплена табличка со словами: «Жак Липшиц, преданный сын иудаизма». Когда же к Шагалу обратились с просьбой еделать для церкви рисунки, он спросил мнение Хаима Вайцмана, и тот ответил, что решение целиком зависит от Шагала. Шагал, разумеется, рисунки сделал. У него всегда была наготове причина наподобие «да, я выполнил работу в церкви, но не для церкви, а для французского правительства...»