Страница 36 из 74
Далека ли печаль от счастья, если она сильна.
Кафка
Силы зла слегка облизывали проходы, заранее радуясь, что ворвутся через них.
Кафка
После окончания юридического факультета Пражского университета Кафка становится мелким служащим в частном страховом обществе. Несколько позднее он поступает в контору по страхованию несчастных случаев, где занимается расследованием дел, связанных с производственным травматизмом. За время службы в этих учреждениях он насмотрелся на разнообразные проявления человеческого горя, и не раз ему открывалась безысходность людских бед.
Его друг Макс Брод, с которым Кафка познакомился и сблизился в годы учебы в университете, подталкивал Франца больше писать и издаваться. Но юноша не верит в себя, он боится с головой уйти в творчество, этот страх, это беспокойство постоянно терзают его. Но в конце 1909 года Кафка начинает, возможно, главное дело своей жизни — «Дневники». Они составляют собрание из 13 толстых тетрадей большого формата.
Его дневники пестрят вариантами и фрагментами незаконченных рассказов, литературными замыслами, записями сновидений, размышлениями о литературе, искусстве; здесь же копии отправленных писем, главы из будущих романов. Страницы дневников Кафки — это его тщательно оберегаемое пространство 60лезненной жизни, где беспредельное одиночество переплетается со страстным желанием общения, страх перед жизнью — с объяснением в любви. И всегда — непрестанная трагическая борьба с самим собой и с окружающим миром.
Макс Брод утверждает, что Кафка понимал творчество как своего рода молитву. Такой молитвой и стали его знаменитые дневники, где сами записи порой принимают очертания молитвы. Иногда мольба его адресуется Богу, чаще — вечности: «Прими меня в свои объятия, в них — глубина, прими меня в глубину, не хочешь сейчас — пусть позже. Возьми меня, возьми меня — сплетение глупости и боли». Это — исповедь, которую Кафка шепчет на ухо своему духовнику, — но шепот его уходит в пустоту, в бездну, откуда нет возврата и ответа, и вряд ли эта исповедь-молитва облегчала его душу. Напротив, выплескивая на потаенные страницы свои сомнения, боли, терзания, он лишь усугублял свои раны. Самоанализ почти всегда на страницах дневников выливается в болезненное самокопание, близкое к разрушению души и личности.
В декабре 1913 года Кафка, прослушав доклад философа Бергмана «Моисей и современность», записывает в дневник: «Между свободой и рабством пересекаются поистине страшные пути, для предстоящего нет проводника, пройденное мгновенно погружается во тьму... Я там. Уйти я не могу. Мне не на что жаловаться. Я не страдаю чрезмерно... страдания мои значительно меньше тех страданий, которые, возможно, мне суждены».
В своем дневнике он нередко описывал состояние, близкое к безумию. «Вчера вечером, уже предвкушая сон, откинул одеяло, лег и вдруг явственно ощутил все свои способности, словно держал их в руках; они распирали мне грудь, воспламеняли голову... Я все время представлял себе фуражку с козырьком, которую я, чтобы защититься, изо всех сил натягиваю на лоб. Как много я вчера потерял, как тяжело стучала кровь в стесненной голове, — обладать такими способностями и держаться только силами, которые необходимы просто для существования и попусту растрачиваются».
Ему вдруг становилось буквально противным собственное тело. «Бесспорно, что главным препятствием к успеху являлось мое физическое состояние. С таким телом ничего не добьешься. Я должен буду свыкнуться с его постоянной несостоятельностью. Последние ночи, полные кошмарных сновидений, но длящиеся лишь минуты сна, меня сегодня утром настолько выбили из колеи, что, кроме лба своего, я ничего не ощущал... Мое тело слишком длинно при его слабости, в нем нет ни капли жира для создания благословенного тела, для сохранения внутреннего огня... Как может это слабое сердце, так часто болевшее в последнее время, гнать кровь через всю длину этих ног? Только до колен — и то ему хватало бы работы, а в холодные голени кровь толкается уже только со старческим слабосилием... В этом теле слишком мало сил для того, чего я хочу достичь».
Записки в дневнике (май 1913 года): «Страшная ненадежность моего внутреннего бытия». «Беспрерывное представление о широком кухонном ноже, быстро и с механической ритмичностью вонзающемся в меня сбоку и срезающим тончайшие поперечные полосы, которые при быстрой работе отскакивают в стороны почти свернутыми в трубку». Июнь того же года: «Я не способен выносить натиска моей собственной жизни, бессонницы, близости безумия». В сентябре 1915 года — вновь мысли о самоубийстве: «Кажется, самое подходящее место для того, чтобы вонзить нож, — между горлом и подбородком. Поднимешь подбородок и вонзишь нож в напряженные мышцы. Но это только кажется, будто оно самое подходящее. Надеешься увидеть, как великолепно хлынет кровь и порвется сплетение сухожилий и сомнений, будто в ножке жареной индейки».
Дневник побуждал Кафку к терзаниям. Недоверие к самому себе росло, исчезали остатки воли и энергии. Другая опасность — не менее серьезная. Дневник в основном предназначался для того, чтобы дать толчок его литературному творчеству, обратиться к действительности. Но этот замысел потерпел крах, поскольку вместо встречи с внешним миром глазам его открывалось зрелище самого себя. Из-за этого Кафка порой приходил в отчаяние: «Сегодня после полудня боль из-за моего одиночества охватила меня так пронзительно, что я отметил: таким путем растрачивается сила, которую я обретаю благодаря писанию и которая предназначалась мною, во всяком случае, совсем не для этого».
Но он не сомневался в своем призвании. Он чувствовал себя на пороге божественного освобождения, которым для него могло бы стать началом сочинительства. «Бесспорно, все, что я заранее, даже ясно ощущая, придумываю слово за словом или придумываю лишь приблизительно, но в четких словах за письменным столом, при попытке перенести их на бумагу, становится сухим, искаженным, застывшим, мешающим всему остальному, робким, а главное — не цельным, хотя ничего из первоначального замысла не забыто». Изобилие возникающих в его сознании мыслей и образов было столь велико, что ему приходилось выбирать. Но выбор в конечном итоге делался вслепую. Отсюда — изнурительное чередование надежды и отчаяния. Подчас он описывал свое литературное бесплодие как половое бессилие.
Однажды весной 1912 года в Прагу приехала группа еврейских артистов из Лемберга (Львова), чтобы сыграть пьесы на идиш. И вот Кафка оказался перед маленькой группой людей, которых многие презирали, которые безмятежно жили своим иудаизмом и были страстно преданы творчеству. И он вдруг ощутил чувство принадлежности к ним, о котором ранее не подозревал. Для него открыть иудаизм означало осознать себя наследником древней традиции и богатой истории, почувствовать себя причастным к этому устоявшемуся образу жизни, разделить горести и радости еврейства. Кафка начал интересоваться историей евреев. Он читал «Популярную историю евреев» Генриха Гретца и другую литературу.
Вскоре к нему приходит любовь. В августе 1912 года у родителей Макса Брода он впервые встречает Фелицу Бауэр. Ей было двадцать пять лет, она была еврейкой, изучала древнееврейский язык и разделяла идеи сионизма. Между ними завязалась переписка, поскольку вскоре Фелица возвратилась в Берлин.
Кафка был явно ею увлечен. Но любил он ее на расстоянии, в письмах. Она для него была далекая воображаемая возлюбленная, словно тень на горизонте. Кафка, скорее, любил ту любовь, которую испытывал к этой тени. Переписка то вспыхивала, то затихала. И вдруг в июне 1913 года он попросил ее руки. Девушка согласилась сразу и без колебаний. Но Кафка вдруг осознал, что этот брак ему совершенно не нужен. 21 июня в своем дневнике он записывает: «Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда не смогу быть один». Его тяга к одиночеству взяла верх. Позднее, 14 августа, в дневнике: «Я люблю ее, насколько способен, но любовь задыхается под погребающим ее страхом и самообвинениями». Он просил Фелицу не спешить, перечислял свои недостатки, словно бы стремился совсем оторвать ее от себя.