Сердце странника

— Сам ты малолетка! Небось, сам еще в рот не брал.

— Вино однажды пил. На дне рождения. Кислятина!

— А водку?

— Что б меня маманя прибила? Мне еще жизнь дорога как память.

— Да уж, — двусмысленно усмехнулся Витек, вытаскивая сигареты и прикуривая в темноте. — Будешь?

— Давай, — примирительно кивнул Ник, вспомнив, что за последнее время не выкурил ни одной сигареты. Как-то не до того было. — У тебя вообще родичей нет? — поинтересовался из вежливости.

— Почему? Есть. Мамка есть. Дядька. Даже бабушка имеется. Только я сам по себе, а они сами по себе.

— И давно ты так?

— С детства.

— Ну и как?

— А ты попробуй, узнаешь.

Мужской разговор перешел на короткие реплики.

Покурили молча, чуть затягиваясь и сплевывая в сторону.

Ночь шумела ветками. Где-то вдалеке слышался перестук и подвывание набирающей скорость электрички. Было холодно и сыро.

Ник вспомнил тепло домика, из которого только что вышел. Живое, пахнувшее дымком тепло, отличное от парового отопления. Из-за него, а может быть из-за чего-то другого в этом простом домике чувствовался уют.

— У вас с Веркой уже что-то было? — раздался неожиданный вопрос.

Некоторые вопросы иногда требуют немедленного ответа. Хотя, скорее, их не следует задавать вовсе. Но понимание этого обычно приходит с годами. А собеседникам лет было не так много, поэтому обоим хотелось представить как можно больше доказательств своей взрослости.

— А то! — с едва скрытым торжеством соврал Ник.

— Ну и как?

— Клево!

Оба загоготали.

— А у меня в Америке была одна латиночка, — похвастал в свою очередь Витек. — Классная. Ее пацаны из квартала доставали. Пришлось кое-кому рожу начистить.

— Ты вообще чего там делал, в Америке?

— Если по правде, жил у приемных родителей. Такие чморные! Блин! Особенно тетка! Прикинь, не успел приехать к ним, а она поволокла меня сразу в ванную. Показывает, типа, давай раздевайся. Совсем двинутая! Мужик еще ничего, а она… как шило в заднице. Туда не ходи, это не трогай, постриги ей лужайку. Короче, лажа полная. Не говоря уж об их спиногрызах. Тупые, как валенки. Ну, я им и устроил напоследок.

— Что устроил? — заинтересовался Ник, погасив сигарету.

— Так. Намазал им ночью рожи зубной пастой и удрал в аэропорт.

— Ну ты даешь! Нафига?

— Чтобы помнили!

Они снова расхохотались.

— А Катька тебе кто?

— Сестра, — ответил Витек резко, однако спустя минуту добавил уже чуть спокойнее: — Но если без туфты, я ее в Москве подобрал. Жила в подвале. Совсем пропала бы девчонка. Думаю, вернусь с ней в детский дом. Ей же в школу скоро. Буду за ней присматривать. Уродов разных везде хватает.

— Она что, совсем ничья?

— Она моя сестра, разве не понятно?

— А если станут искать?

— Не станут, — уверенно ответил Витек, сплевывая в темноту. — Всем до фени такие, как мы с Катькой. Это у тебя есть папочка с мамочкой, которые тебе шарфик в куртку заправляют. А у нас — только мы. И нахрен нам никто не нужен. Вот так.

Когда дверь закрылась, Ник побрел к своему забору, стараясь не выронить свечи.

Он думал об этом забавном парне и его «сестре». Думал с каким-то смущением как человек, внезапно обнаруживший свою безнадежную наивность в отношении некоторых важных вещей, некую патологическую, неистребимую и очевидную детскость в себе. И если уж смотреть правде в глаза, то этот Витек был намного взрослее его, Ника, считавшего себя до этого стреляным воробьем. И не потому, что тот мог победить в драке (а ведь мог, как смутно догадывался Ник), а потому, что в глазах его пряталась настоящая решимость, которая никогда не будет отягощена лишними словами. Вот поэтому все сказанное и сделанное Витьком будет иметь свой смысл. Из этого пацана получится настоящий мужик, за спиной которого любая баба будет как за каменной стеной. Если надо, он насмерть станет за кого-то, руки в кровь разобьет, а достанет; боли своей не заметит, не прислушается к осторожному голоску, призывающему каждого из нас к благоразумию. Все преодолеет. Если… Если не попадет в тюрьму. А ведь такие и попадают.

Входя в свое темное убежище, Ник поежился. Будто бездна открывала свой нелицеприятный зев. Жизнь без правил — так называлась эта бездна. Витек и ему подобные умели жить вот так, словно туземцы в малярийных болотах. Они лавировали в темной глубине, не задумываясь, быть может, даже находили приятные стороны в такой жизни, когда ни за что нельзя ухватиться и не у кого попросить помощи. Но что он, Николай Захаров, привыкший к туалетной бумаге и чистым носкам в нижнем ящике бельевого шкафа, мог противопоставить бездне, в которую совсем недавно готов был с радостью броситься со всего разбега? Что бы он делал эти три дня, если бы не Верка? Шлялся бы по осеннему городу, ежеминутно шмыгая простуженным носом. Ну, поехал бы к отцу и выпросил деньги под каким-нибудь благовидным предлогом. Сел бы в какой-нибудь поезд и приехал в чужой город. И куда потом девался бы его решительный энтузиазм? Куда? И куда деться от друзей, от матери, от того же отца, от школы с привычно-надоевшими учителями и уроками, от трепа с пацанами по телефону, от дискотек, от знакомых пиццерий на проспекте, от Верки… Куда? В какую мусорную корзину все это можно выбросить и не пожалеть об этом через пару дней? И как жутко быть никому не нужным, кроме себя! Не иметь возможности позвонить и весело прокричать в трубку: «Привет, насос покоцанный! Хватит лупить по батонам[23]! Вали ко мне давай. Я тут программку одну надыбал. Надо покумекать». Как страшно от сознания того, что вечером не будет ужина от мамы, привычного абажура на столе, который он еще в детстве расписал фломастерами и теперь на нем до сих пор красовались какие-то монстры, считавшиеся в свое время лошадками и собачками. Как ужасно не догадываться, что будет завтра!

Бездна! Бездна! Незнакомое состояние неприкаянности и потерянности. И от этого чувства у Ника не было иммунитета, как у Витька, жившего бог знает где и черт знает как. И у которого, кстати, достало решимости приволочь за собой совершенно незнакомого ребенка из Москвы. В этом тоже виделся характер. Настоящий мужской характер, способный брать на себя непосильную, казалось бы, ответственность. И за себя, и за других.

Ник стянул сапоги и лег в гостиной на укрытый чехлом диван, походивший в темноте на неясных очертаний облако.

Нет, он не смог бы так жить. Какая самонадеянность полагать, что любую проблему можно решить, улизнув от нее, переложив на других! А ведь он улизнул. Или думал, что улизнул. Но все осталось по-прежнему: мать, не находящая себе места, Олежек, который и внимания-то не стоил, но занявший все мысли Ника в последние несколько месяцев.

Думая о матери, ему становилось стыдно, думая об Олежеке — досадно.

Хотел ли он всего этого на самом деле? Наверное, нет. Не хотел. Ни мать огорчать, ни с Олежеком ее связываться.

Глупо, иначе не скажешь. Ссоры эти — глупые. Мысли о мести — глупые. Глупо даже то, что детство нечаянно задержалось в нем, когда он сам всеми силами изгонял его из мыслей и поступков. Не получилось. Застрял, запутался в своей гордости, замешанной на ревности и обиде.

Ничего не скажешь, хорош беглец! И что теперь Вера о нем думает? ВЕРА!

Вот уж не предполагал, что такой необыкновенно жгучий стыд может обрушиться на душу от упоминания одного имени. Наверное, и перед матерью не будет так стыдно, не говоря уж об отце.

Только теперь Ник понял, насколько глупо он должен выглядеть в глазах той, чье мнение о себе ценил больше всего. Как будто разом слетели с глаз шоры, мешавшие ему увидеть собственную неприглядную натуру.

ВЕРА.

Как же она была иронична с ним вначале! Но ничем не оскорбила, не отмахнулась. Пошла с ним. Вернее, повела его, как маленького, и тактично показала то, что он не хотел видеть. Какая же она умная! И будет большой удачей, если она не посмеется над ним, не расскажет всем в школе, как он прятался у нее на даче. Нет, не скажет. Ничего и никому. Она из Витькиной породы, хотя у нее есть папа и мама и ей тоже кто-то из них заправляет шарфик в куртку.

23

Button — кнопка (Англ.).