Сердце странника

Сели. Осторожно и чинно взяли себе по ложке жареной картошки из чугунной сковороды, все еще сердито шипевшей. Каждый выудил из маринада по огурчику.

Потрескивали свечи. Пахло елкой, лапками которой они подметали полы, и волшебством. Волшебством надежды на лучшее, предчувствием его. Сладкое и таинственное ощущение неповторимости происходящего накатывало на Витьку. И что он мог сделать, чтобы удержать этот вечер, не дать угаснуть этому блаженному спокойствию в сердце? Кому заплатить за все это? И чем? Чем?

Он смотрел на Катьку, вполуха слушал ее рассказы и понимал, что его жизнь отныне будет связана с ней, с его нежданной-негаданной сестренкой.

— Мне раз приснился сон про ведьму. Мы с Таней играли в каком-то лесу в пятнашки. И Таня вдруг нашла поляну. Я Тане кричу: не ходи туда! Но она все равно пошла. А там было маленькое озерцо, а в нем плавали маленькие шарики разноцветные. Они были волшебные. И вдруг кто-то закричал какие-то слова. А потом приказал: скажите три слова! И мы сказали три слова с Таней. И потом убежали домой. А мы не знали сперва, что это была ведьма. Она стала невидимой и побежала за нами. И мы появились вместе с ведьмой дома. Потом эта ведьма превратилась в Лену Фанасьевну. И их оказалось двое. Одна нормальная, а вторая с клыками. Потом ведьма превратила три черные кошки. Я постучалась к Лене Фанасьевне. Я вошла, и мы с ней закрылись…

Катька принялась повествовать таинственно испуганным голосом. Сюжет сна Витьку не интересовал. Да и сюжета-то не было. Так, детский лепет.

В это время и раздался несмелый стук в окно. Катька, испуганная собственным рассказом, вскрикнула и закрыла ладошками лицо. Даже у Витьки холодок пробежал по спине.

— Вить, скажи, что нас нету! Скажи, что нас нету! — пропищала Катька.

— Тихо! Пойду посмотрю. А ты сиди, — нахмурился он.

Никогда Витька не допускал в себе такого страха. И уж тем более мистического. Верить в Черную Руку и Деда Мороза он разучился давным-давно.

— Кто там? — спросил он, подойдя к запертой на крючок двери.

— Извините. Э-э… у меня свет пропал. Может, у вас свеча будет? — раздался ломкий мальчишечий голос. Низкий для ребенка, но совсем еще не мужской. Наверное, тот самый Веркин парень. Остались голубки без света из-за упавшей сосны.

Страх мгновенно отступил.

Сбросив крючок, Витек открыл дверь. На пороге неловко топтался старый знакомец. Года на два-три, не больше, старше самого Витька.

— Здрасте, — кивнул парень. — У нас свет пропал.

— Мы видели, — ответил Витек. — Заваливай.

Вот уж было любопытно посмотреть, что за фрукт выбрала Верка.

— Ага. Спасибо.

Катьки за столом уже не было. Она выглядывала из другой комнаты, как испуганный, но очень любопытный зверек из норки.

— Наверное, провода оборвало. В доме темнота. Я смотрю, у вас свет горит… Вот и подумал, что у вас, может, свечи есть.

— Есть, — кивнул головой Витек.

Наступило неловкое молчание.

Витек настороженно относился ко всем пацанам старше себя. Но, судя по всему, этого домашнего мальчика опасаться не стоило.

— Тебя как зовут? — спросил он, давно научившись перехватывать инициативу.

— Коля. Можно просто Ник.

— Хавать будешь?

Никому и никогда Витек не отказывал в гостеприимстве, из-за куска не жался, не чморился, как некоторые, прятавшие печенье или конфеты в укромных уголках, и терпеть не мог тех, кто отказывался то ли из-за ложной стеснительности, то ли из пренебрежения, что еще хуже. Дают — бери, бьют — беги.

Парень почесал макушку, посмотрел на накрытый стол и кивнул.

— Можно. Почему нет?

— Я Витек, — улыбнувшись, протянул руку Виктор. — А она Катька, — показал он на вышедшую из своего укрытия названную сестру.

Колька пожал крепкую руку.

«Дети», — подумал он снисходительно, увидев девчонку.

Вера, судя по всему, давно их знала. По крайней мере, этого паренька.

«Кто это?» — спросил Колька у нее, когда они прошли мимо Витька, возившегося с калиткой.

«Так. Друг детства. Иногда живет у соседей наших, Тамары Григорьевны и Константина Ивановича. Твой, кстати, коллега по побегам. Он детдомовец и обожает жить в подвалах с бомжами».

Вера язвила, но не зло, а как-то устало.

Ник взглянул на стол и тут же почувствовал, что сосет под ложечкой. Банально хотелось есть. На китайскую лапшу, которую ему оставила Вера, он смотреть уже не мог. А тут такое роскошество!

По правде говоря, Ник непременно отказался бы, будь в доме взрослые. А коль малявки расщедрились… К тому же им, наверное, страшно одним, потому с такой легкостью и пригласили его.

Девчонка тут же поставила перед ним странную металлическую тарелку и вилку с отломанным зубчиком. Потом села на свое место, пристально посмотрела на него и спросила:

— А сколько тебе лет?

Такого вопроса он не слышал с шестилетнего возраста, когда каждая мамина подруга считала своим долгом поинтересоваться у маленького Коленьки о его летах, хотя каждая прекрасно все знала. Кажется, для Кати этот вопрос представлял живой интерес.

— Много, — ответил он с наивозможной краткостью.

— Много — это сколько?

— Тебе не сосчитать.

— А вот Вите тринадцать. Он может тебя легко побить.

— Он прямо сейчас меня бить будет? — улыбнулся Ник, почувствовал себя неловко из-за такого неожиданного поворота беседы.

— Катька, закрой рот и не капай человеку на мозги. Ешь, — одернул ее брат (хотя эти двое совсем не походили друг на друга, но Ник уже воспринимал их как брата и сестру).

— Ты ведь его побьешь? — не унималась Катька, которой, видимо, очень понравилась такая мысль.

— Я за просто так не бью, поняла? А бить надо за что-то.

«Это уже интересно», — подумал Ник, накладывая себе картошки из сковороды. Пацанчик, пригласивший его, выглядел худощавым, но серьезным. Да и рукопожатие у него, как успел заметить Ник, крепкое и слишком независимое. Многие знакомые ему пацаны лишь мягко совали свою ладошку при встрече и как-то рассеянно пожимали, словно само рукопожатие не имело смысла, а являлось лишь данью традиции, отличавшей мужиков от женщин. Вера говорила, что он детдомовец. Что ж, вполне очевидно.

Странная парочка малолеток молча принялась за еду. Катька только поглядывала на него — видно, жаждала одарить новым вопросом. Но не смела.

Что за странные детишки попались! Хотя все вокруг него стало странным, и детишки эти вполне вписывались в общий антураж последних дней.

Сначала мать, а потом Вера…

Если бы Вера, позвавшая его за собой несколько дней назад, начала что-то объяснять или уговаривать вернуться домой, Ник нашел бы десяток доводов, чтобы отстоять свою обидчивую решительность. Из одного упрямства, из одного желания слушать ее уговоры — ведь это признак откровенного внимания к своей особе. Но нет! Ничего не стала говорить. Всего лишь одно слово — пошли! И сказала-то как! Словно пацан, вызывавший другого пацана для выяснения отношений. А потом молчание. Отрешенное молчание, которое он не мог нарушить. Почему не мог? Видно, того требовал имидж полного равнодушия к себе, который он блестяще разыграл перед Верой. Мол, плевать я хотел на все! Мне даже безразлично, куда мы едем! Вот такой я крутой пельмень! Но Вера будто и не замечала его больше. Ничего не говорила, ничего не спрашивала. Просто шла, а он вынужден был тащиться следом. Сначала в метро, потом на железнодорожный вокзал. Она сама купила два билета на молодечненскую электричку и сидела всю дорогу, отвернувшись к окну. Он тоже молчал, сожалея о своей телячьей покорности. А ведь так и подмывало спросить, что она задумала. Так хотелось разрушить эту молчаливую стену! И все равно рта не раскрыл: рано или поздно все и так выяснится. Должно выясниться.

Вера с Ником вышли из электрички на третьей или четвертой остановке, перешли пути и углубились в мокрую рощу. Вокруг то и дело перед глазами возникали домики за заборами. Один забор из белого кирпича тянулся, казалось, целый километр.