Страница 4 из 13
– Ты, что ли, возьмешь? Возмилка еще не отросла. Богато я всяких властей повидал, встречались и пострашней рожей.
Рябой Петро покраснел.
– Вот и молчи, – дядьку Потап взялся за вожжи. – Пропадет добро, кому отвечать? То-то… Да и выработку сверх плана нам кто оплатит? Германец? Раз совдепия кончилась, сами реализуем. Мы трудились, имеем полное право…
Подводы развернули, до дому двинулись, но далеко уйти не успели – навстречу, из тени реденького леска, шли люди.
– То армейские, – пробормотал дядько Потап. – От британских морей их завернули, непоборимых. В сторонку, хлопцы, бери…
Брели толпой по большаку красноармейцы, пыльные, от усталости равнодушно-бесчувственные, кто в бинтах, кто просто обдертый. Головным боец шагал: пулемет со «сковородкой» поперек груди, руки тяжелое оружие то ли придерживают, то ли об него опираются. Взгляд из-под каски пустой, страшный – сквозь подводы, сквозь зыбкий от жара полуденный воздух – словно в смерть человек смотрит. Красноармейцев было немного: с полусотню. Волокли пулемет на колесиках, раненых на шинелях…
Лошади шагали медленно, подводы катили по самой обочине. Почти разминулись. Глянул старшина в пропыленной насквозь фуражке – дядьку Потап ссутулился еще больше – вовсе старый дид, немощный.
– Куда едете?
Эх, почти прошли мимо, почти обошлось. Но окликнули: голос у старшины резок, скрипуч, насквозь москальский.
– Так в цех, продукцию сдавать, – дядько Потап, вытер изнанкой кепки потное лицо. – Накладные у нас. Строго…
– Поворачивай, – приказал старшина.
– Указанье у меня.
– Заворачивай. Немцы там.
Тюки свалили на обочину. Сажали раненых. Лысоватый военный, без гимнастерки, с обмотанной рыжими бинтами грудью, всхрипывал, словно сказать что-то хотел, да не мог.
– Бумагу, бумагу какую дайте, – дядьку Потап суетливо помогал укладывать ноги умирающего.
– Вернемся – напишем, – безразлично пообещал старшина.
– Так с меня же за тех коничков…
– Война, – исчерпывающе объяснил узколицый старшина.
Смотрели ограбленные возчики вслед уходящей армии. Микола кривился – разве то по справедливости? Обидранцы бродячие, ни командиров, ни строя. Вот она, москалья порода.
Дядьку Потап утер усы.
– Обошлось. Могли и мобилизувать заодно с конями.
– Я б и сам пошел, – пробубнил Петро.
– Та иди, – усмехнулся мудрый дядько. – Штаны подтяни, да поспешай. Догонишь партийных – руку потискают. Повезет, так ружье старое дадут и звезду на картуз. Успеешь по немцам пальнуть, за жидка какого великое геройство проявишь.
– Я не за евреев. За Родину!
– Дурной ты, хлопец. Там за Советы москальско-жидовские война идет. А наша землюка здесь, – дядьку Потап повел широко растопыренными пальцами над полем, указывая на жайвориные[17] трели и жарко-голубое летнее небо.
– Малая у тебя батькивщина, – насупленно буркнул Петро. – У меня побольше будет.
– Иди-иди, подставляй свою макитру[18] за ту Сибирию. Отблагодарят.
Петро вдруг подхватил отцовскую тужурку, что у ног лежала, и зашагал вслед красноармейцам.
– Ты що?! Куда? – изумленно окликнул двоюродного брата Микола.
Дурень не оглянулся, лишь отмахнулся заношенной тужуркой.
– Сгинет, – пробормотал Микола. – Шо я тетке Ганне скажу?
– Та Ганна и сама невеликого ума. Переживет. Ушел и ушел. Германец покрепче всыплет, вернется дурник рябой, – дядьку Потап усмехнулся. – Вот же дурень. Было б за кого ноги топтать.
– Совсем дурень, – согласился Микола.
О родиче только к вечеру вспомнил: пока тюки в роще прятали, пока до Глибоча доплелись – употели до крайности.
Сбрую дядьку Потап потом почти год по малостям распродавал – осторожничал. С выручкой, понятно, обжуливал, да Миколе уже наплевать было на ту мелочовку. Служил, добрые гроши завелись…
Немцы в Глибоч заглянули, должно быть, через неделю. А через две недели Микола Грабчак поступил служить в полицию. Само как-то вышло: батько сказал, что тому, кто к новой власти раньше придет, тому и веры будет больше. Да и записывались в полицию люди всё знакомые, рассудительные. То, что зеленоват Микола, не помешало – отец поговорил с кем надо, приписали лишку полгода.
Охранная команда шуцманов Глибоча… Хорошая служба была. Пусть утомительная, но спокойная. Ходил Грабчак с трехлинейкой и белой повязкой на рукаве, десяток патронов бренчал в кармане. Порядок поддерживали, как приказано. Немцы особо не вмешивались. Магарыч и гроши от торговцев, пусть по-скромному, зато каждый день. Микола сам не пил – свою долю, как дед советовал, во флягу сливал, потом мать на рынке продавала. Сослуживцы посмеивались, но не злобстовали – хозяйственность, она всегда уважаема. Дважды окруженцев подловили, по тупоумности на базар сунувшихся, норовивших вещички на харч выменять. Да и иных подозрительных типов арестовывали: время-то беспокойное. В «штаб» отводили, там начальник поселковой охраны тряс-допрашивал сомнительный элемент. Кого отпускали, кого… Что и говорить, время военное. Начальство Миколу Грабчака, пусть рядового и молодого, не обделяло – в штабу отцов кум сидел, приглядывал. Деньжата, сапоги, ох, и хорошие достались – определенно партийные – сносу им не было.
В ноябре украинскую полицию разогнали. «Шума» организовывался[19]. В те дни Микола и задумался – так ли уж умна немецкая власть? Понятно, Гитлер великий вождь всей Европы и кому с ним равняться, но дела-то на фронте похуже пошли. Забуксовали немцы. Им бы доверять истинным украинцам – уж кто горше от большевизма натерпелся, кто насмерть с комиссарами и жидами за самостийность бился? Так нет, контролировать придумали, на каждый шаг гавкать.
Впрочем, раздумывать было некогда – за службу всерьез взялись. Занятия, лекции, строевая подготовка, даже на стрельбище дважды водили. Стрелял Микола так себе – винтовка дурная, расхряпанная. Дали бы немецкую, тогда бы…
Нового оружия немцы не выдали, зато обмундированием одарили. Мать галифе и китель подогнала – орлом ходил молодой Грабчак. Обещали старшим наряда назначить – дело выгодное, у старшего и доля побольше. Пусть и начальствовал теперь немец, но на базаре полицейские сами себе командовали. Как ни крути, а старший патруля – царь и бог. Гроши в руки сами так и шли.
Одно было плохо: народ наглел. Как немцы под Москвой затоптались, так и начались брожения и саботажество. Гаражи спалили неизвестные злоумышленники, на дорогу доски с гвоздями подбрасывали. В районной глуши шайки партизан объявились. Полицию начали по тревоге поднимать. Оцепления, холод, снег, иной раз и стрельба случалась. Ездили и на «чистку» в Жаборицкое гетто. Добираться долго, да и барыша никакого – всю контрибуцию подчистую сами немцы выбирали. Нет, барахло кое-какое, конечно, в Глибоч привезли: швейную машинку, одеяла добротные, сервизик… Но из золота лишь два колечка и досталось. Да и то одно такое дрянное, что Верке подарил, не пожалел.
Девки ясноглазому да молодому Грабчаку не отказывали. Чего ж ломаться: рослый, в форме, на лицо приятен. А если какая красуня кривляться думала, так уже умел Микола прижать дуру крепкой рукой, втолковать, что власть нужно уважать.
Кончилась хорошая жизнь, когда в шуцбатальон[20] перевели. Отвертеться не удалось, хоть отец с кумом и дали «на лапу», все одно ехать пришлось. Казарма, строевая, немцы орущие… Облавы, облавы, снова облавы… В Старый Яр подозрительный элемент конвоировали, но в самих ликвидациях Микола не участвовал – там своя команда имелась с добротным жалованьем…
Летом, казалось, война вот-вот кончится. Немцы уже где-то на Кавказе воевали, к Уралу подходили, но вновь затянулась кампания…
А к зиме партизаны вовсе озверели. Банды в лесах так и шныряли, крупные, с кавалерией, пушками…
…Снег липкий, ноги вязли, бежать трудно. От хлопцев пар валил, как от лошадей. В орешнике вновь хлопнул выстрел…
17
Жайворонок (укр.) – жаворонок.
18
Макитра – здесь: башка, голова.
19
«Шума» – местная вспомогательная полиция, получила название «шуц-маншафт», или «шума» (Schutzma
20
Шуцбатальоны – «закрытые части шума» (Schutzma