Нас там нет

Тетя Римма ничего не выбрасывала, она сваливала их в наволочку в глубине огромного шифоньера.

Когда Лилька была в десятом классе, они все уехали в эти Черновцы, а оттуда в Израиль всей огромной семьей.

Платья забрали соседи. Берта припрятала для меня мое самое любимое — с бархатным воротничком и блестящими пуговками.

Но мне не пришлось его забрать. Там всё так завертелось…

А еще у Лильки было Скучное Животное. Морская свинка. Она жила в аквариуме, и папа инженер Бергсон построил ей занятный домик с комнатками и колесо — вертеться. Она необщительная была, когда мы к клетке подходили, пряталась в домик, в опилки зарывалась, и все. Лилька ее не любила. Она вообще-то хотела котика, но дали свинку, и скажи спасибо. Свинку завели для воспитания у Лильки любви к природе вообще и к животным в частности. У нее была страсть давить гусениц, и теть Римма боялась, что дочь вырастет фашистской живодеркой.

У Лильки вопрос был: едят ли таких свинок? Лилька вообще мясо любила. У них в доме потроха иногда ели, а вот само мясо — очень редко. Один раз им пациент подарил язык — у теть Риммы кто-то богатый ребеночка родил. Это так страшно звучало — язык. Но это были просто порезанные кусочки. Нас всех позвали. Старшее поколение смаковало: «Ах, и под хреном, ах, и в сметане!» Оказывается, они в прошлой жизни увлекались языками, но не все. А те, которые богатые были, как моя бабушка.

А у Берты с языками исторически не сильно было. У них дедушка с рынка приносил обрезки. Он шойхет был — еврейский убиватель кур еврейским специальным образом. Обрезки были бесплатно, но их там так много людей было в семье, что не прокормишь, даже обрезков не хватит. И вообще это до войны было, до Берты то есть.

Бертина бабушка считала, что в жизни надо при еде держаться, в смысле профессии. Она вот поваром была, а дочери ее хуже вышли — теть Рая — уборщица, а другая дочка — училка в городе Барнауле. Тоже бедная. Не послушали мать, вот и жуют траву.

И что так взрослые увлекались мясом? Считали, что это единственная достойная богатых еда. Прям вечера воспоминаний про колбасу, рулеты, беф-строгановы, шейки. Котлеты, нанизанные на кость с фитюлькой.

У Кремерши была книга про то, как кушать надо, если живешь хорошо, весело и богато. Как же мы эту книжку любили! Праздник был от нее. Куда лучше Пушкина или сказок. Там вон в сказках медведь рыбу ловил хвостом в проруби — безнадежное дело. Кислые яблочки, колобок. Всё бедно. Ну у Пушкина стихи про шампанское и прочую взрослую еду — горячий жиркотлет, например, который надо запить, и понос от брусничной воды.

А в этой книжке все наглядно. Посмотрел и доволен уже, как поел. Мы увлекались картинками про шоколадные трюфели, пирожные и суфле.

Суфле в природе никто не пробовал. Суфле — слово какое! Его не испортишь даже кривлянием — туфле-пердуфле. Для принцесс еда, сразу видно. Эх, какие времена были!

Опять я отвлеклась. Так вот, про морскую свинку. Мысли ее зажарить как-нибудь у Лильки появлялись, но как это сделать? Убить свинку, потом чистить шкурку, кишки доставать — нет, это было невыносимо. Еще хуже, чем дохлые крысы возле бани. Поэтому из соображений отвращения, а вовсе не гуманности свинка дожила до преклонных дней и умерла сама без посторонней помощи.

Кстати, про меня.

У меня вообще никаких животных не было. Один раз бабушка откуда-то принесла цыплят в коробке. Но оказалось, что они не наши, а щедрый подарок родственникам. Поцвиркали цыплята — и забрали их. Я без животных росла. Только среди людей, зоопарк не считается.

Дедушка вечно собирал остатки еды кормить дворовых кошек. Вот они, видимо, и считались наши. Но домой их нельзя было приносить.

Корейцы вон собак ели. Тайно. Я читала, что собака — друг человека. Но не корейца, значит? А они тоже люди считаются. Как всегда: взрослые ляпнули идеал не применительно к разнообразию жизни.

Мой дядя, когда пьяный наезжал из Ашхабада, ходил к корейцам кушать собачье мясо. И его все осуждали.

Но он был пьяница — они вообще вредные и не гуманные.

Пьяницы — это отдельные такие неправильности, которые вырастают из детей по неведомым причинам.

Ни Берта, ни Лилька, ни я даже помыслить такого не могли — пойти на елку вместе в ОДО — Окружной Дом Офицеров; Лилькин папа, непрактичный инженер Бергсон, чемпион Узбекистана по боксу, получил на работе каким-то волшебным образом целых три билета. Лилька и я бывали там в кино и на концертах солдатского хора, а Берта даже не знала, где это.

День выдался морозный. Моя бабушка поехала с нами на троллейбусе. Уселись втроем на одно сиденье, тихонько пихались, стараясь вести себя прилично, как хорошо воспитанные девочки. Возле ОДО оробели даже. Там таких воспитанных толпа была.

Взрослых не пропускали, но бабушка протырилась, как собака-поводырь. Видимо, сказала, что у ней внучка психическая, присмотр в общественном заведении необходим. Вошли мы, пальтишки сняли, а там уже вовсю праздник — елка, по углам клоуны вертятся, тетка всех собирает в круг плясать. Слава богу, бабушка в круг не полезла — всех позорить, что мы-как-маленькие, у стены встала, а девочек затолкала в круг. Берта подбоченилась и сказала, что не будет за руки браться с кем попало. Тетка настаивала, мы с Лилькой взяли Берту с обеих сторон, но она стала вырываться и отбежала рядом с бабушкой постоять. Тетка, видимо, подумала, что она и есть эта психическая внучка, и отстала.

Мы запели и заорали: «Елочка, зажгись». А потом Дед Мороз вышел, настоящий прям, но потный, и Снегурочка, но толстая. Стало скучно отвечать на его дурацкие загадки и ужимки, и мы сели на пол рядом с Бертой ждать интересненького. Я надоедала бабушке, не потеряла ли та квитанции на подарки.

Было уныло, но, наконец, Дед Мороз отвалил, снова заиграла музыка, кто-то стал реветь, кто-то драться, гоняться и пихаться, стало весело, и девочки втянулись.

Елка пахла чудесно, играла веселая музыка, даже Берта плясала. А когда раздали подарки — вообще началось счастье. По дороге бабушка достала красивый кулек и предложила скинуться на подарок Яше, которого не взяли по малолетству. Чтобы не так обидно было, прибавила каждому от себя по мандаринчику и орешку, завернутому в серебряную бумагу.

Сначала пошли к Берте, встали перед дверью и, увидев Яшу, заголосили: «Новый год, Новый год, Дед Мороз к нам идет». Потом все пошли к нам, сидели, пили чай. Пока тетя Римма не пришла забирать Лильку. Тут бабушка отозвала меня в сторону и велела поблагодарить тетю Римму и дядю Борю за билеты и сказать, что в восторге.

Тетя Римма пришла, я выдала благодарность, а девочки завопили: «Ты что врешь? Подлизываешься, да? Сама же ныла, как скучно, какой Дед Мороз дурак, какая Снегурочка дура…»

Я заревела и ушла в нишу в коридоре, где под вешалками хранились запасы соленья и варенья. В комнате еще долго пререкались, что хуже, неблагодарность или вранье, пока Бертина бабушка не крикнула: «Ша, предательство хуже, шайсики, идите Лариску утешать».

В нише быстро помирились, и только запустили пальцы в ведро с соленой капустой, как тетя Римма погнала нас в комнату. Бабушка уже разворачивала ноты — мол, сейчас построимся и петь будем, как хорошие девочки. Но не тут-то было, у Берты заболел живот, Лилька стала кашлять, Лариска икать, поэтому всех отпустили колбаситься на воле.

Бабушка рассказывала про Рождество-до-революции, про елку дома в главной зале и как она делала подарки кухаркиным и служанкиным детям, ангелов вырезала и орехи в серебряную бумажку заворачивала. И как они топтались нерешительно, но потом ее мама играла на рояле, все хорошие становились петь про Христа…

Бабушка начинала приплакивать, дедушка приносил кагорчик, дамы возвращались к веселью, потом получалось, что подарки уже все съели, Бертина бабушка ковыляла домой, у нее всегда находился кусочек ватрушки или еще пирожка какого…

Потом заснувшего Яшу-маленького доставали из-под стола, относили домой, и праздник кончался.