Нас там нет

И еще печенья даст откусить и винца ложечку. Якобы тети-Олиной, страшно сказать, плоти и крови. Тетю Олю откусить и крови из нее попить? Фу, да мне в страшном сне не приснится такое!

Договор с бесом в обмен на душу?

И так ее потеряем напрасно без всякого вознаграждения.

Нагрешение накапливается и без всякого беса. Бес честен — сначала вознаграждение, а душу — потом. Боже, наверное, верит, что сам вечный и успеет падшей душой наиграться. А Бог недоверчив, сначала терпи, душу мучай, а потом когда-нить приду назад, вот тогда и отблагодарю.

Вот у нас на площади стоял памятник Куйбышеву. Высоко, на постаменте. В темноте мальчишки забирались к его ногам, стучали по нему железякой, и он странно гудел внутри, и, если приложить ухо, рассказывали они, холодная гулкая дрожь отдавалась в голове.

Может быть, это Бог прятался внутри, страдал там, в чужом железном туловище, печалился о нас, дураках.

Далеко не все заповеди имеют отношение к ежедневной действительности. Например, не убий. Не так уж часто это бывает. Так и забыть можно, если не повторять каждый день. А даже если и повторять, то повода не найдется в средней унылой жизни. Ну я понимаю, там, на войне, а во дворе: если, например, с Борькой подраться и не победить, не убивать же его потом чужими силами? Это глупо даже, ведь убить — это навсегда, а без него играть — уже не то, скучно.

Или чужую жену? Да кому она нужна, эта чужая жена, своих вон люди как ругают и не слушаются.

Вот возьмите чемпиона Узбекистана по боксу инженера Бергсона и его жену тетю Римму. Он, даже когда дома, от нее запирается в комнате с чертежной доской. И уши ваткой затыкает. Ему чужую жену? Ха, Танину маму, толстую, в бигуди и похабном халате. Она орет неприлично, и у нее золотые зубы навыкат. Да, вот тогда, наверно, ему заповедь «не убий» пригодится.

Вот «не обжирайся и не укради» — это, пожалуй, разумно. И только благодаря этим двум заповедям я могу подозревать, что я его знаю, а он — меня. Потому как обжираться — так или иначе, необязательно овсянкой, — это очень даже по-человечески и гораздо чаще и проще, чем убить или увести чужую жену.

И если Бог такой умный, почему он с чужой женой так оплошал? И даже эти все заповеди он обделывает так, что как будто его нет. Как бы он это кому-то сказал. А если тот не расслышал или не понял? Или потом всё переврали. Вон Танька, она, когда рассказывает, так врет, что и не узнаешь, даже если сам там стоял и всё видел. И все у ней красавицы на каблуках, и воры им кошельки взад отдают, от ихней красоты смутившись. «Не укради», значит, соблюдают.

Отец Господь наш, значит, такой! Да он еще Васиного папы хуже, тот хоть, когда трезвый, добреет ненадолго. А этот всемогущество свое остановил, чтобы помыслы подбрасывать исподтишка. Заразил грехами, спохватился, и давай изводить войнами, болезнями, голодом.

А люди грешат и кричат: папа, папа, мы больше не будем, прости нас…

Как только знакомишься с идеалами, устремлениями и красотой путем искусства, ежедневная жизнь теряет свое невинное целое значение.

Досада и раздражение, пустота, сомнения и прочие неправильности заползают в душу и внушают отвращение к очевидному — каканью и писанью, ногтям и челюсти у бабушки в стаканчике.

Среди духовной серьезности тоже появляется сзади некто второй, как в «Маше и медведе», и жучит, жучит, сидя на горбу, о необходимости жить для потом.

В идее человека и его понятий про обустроенность жизни есть изъян. То ли Бог не додумал, уставши от неба, деревьев и зверей, то ли ему негодящие остатки подвернулись, то ли «мудрость природы» подкачала…

Много расходуется на плохое и неполезное. Или, еще хуже, на обман, войну и воровство.

Вот подсолнух, например. Так или иначе, много или мало, а семечки у него будут, если его заранее не оторвать. Вот он растет из корешка уверенный в себе. И семечки правильные, одного вкуса и цвета.

А люди вырастают во что-то разное, совсем не то, что ожидали. Вон, посмотрите, сколько народу в тюрьме сидит, или на базаре побирается, или на кладбище. Руки-ноги оторванные, это разве так их матери выращивали? Нет же!

Или собак возьмите до приручения. Жили себе волками-лисами. А теперь человеки их камнями бьют и гоняют.

У подсолнуха нет мозгов совсем, вот он счастливый и предназначенный. У собак их мало, не хватило на воле остаться — приручаться побежали. Вот их Бог и наказал, нечего плохих любить.

А человек, значит, самый умный и от своих мозгов такой разрушенный жизнью и думами. Мог бы правильность направления выбрать, так ведь нет, кидается туда-сюда. Хочет до смерти все успеть. Тайно не верит в вечность души и Страшный суд. Да Бог сам в это не верит, раз вон как распоясались!

Вот!

Прочли? Екклезиаста можете не читать. Он повторяется.

Прозы мне показалось даже мало, и однажды я решила написать стихи Богу, который занимал мое воображение много лет совершенно зря, потому как, выросши во взрослую тетку, я не доверилась ему:

Мне хотелось прочесть их публично на дворовом празднике, которые у нас регулярно устраивались педагогически озабоченными взрослыми.

Старая большевичка Кремерша решила отметить деньрожденьяленина детьми в объединенном для этого дворе — вместе с соседним домом. С теми, которые у нас фашисты были, если мы — нет, или наоборот, красноармейцы, если мы — да.

Она собрала нас вечером во дворе и сказала, чтобы все выучили стихи, вместо того чтобы просто так валандаться. Тем, кому она доверяла, выдала книжки, а кому нет — листочки с переписанными стихами. Она написала их печатными буквами для быстроты исполнения.

Мне досталась книжка, в которой было написано что-то вроде: