Страница 10 из 30
Как-то несколько лет назад подписывал там книги и я. Динамики гремели, словно станки в цеху. Вокруг меня из-под шатких навесов в громкоговорители расхваливали свой товар торговцы, словно они стояли на базаре с мясом, птицей или овощами. Книги стоимостью в несколько сотен юаней каждая продавались кипами за бесценок. Стоило одному продавцу крикнуть «Двадцать юаней», как сосед орал в ответ: «Даром, даром — классики по десять юаней пачка!»
Кто-то вздохнул: «Словно торгуем не книгами, а макулатурой». И продавцы тут же начали зазывать народ криками: «Налетай! Достояние культуры по цене макулатуры!»
Хотя в тот день тридцать лет назад я остался с пустыми руками, но уже через несколько месяцев мои полки наполнились новыми книгами. Теперь я читал не урывками, а с толком и расстановкой.
Однажды меня спросили: «Что вам дали книги, прочитанные за тридцать лет?» Ответ на этот вопрос был бы бескрайним как море. Поэтому я промолчал.
В одном из эссе я так описал свой читательский опыт: «Великие литературные произведения всегда звали меня за собой в путь. Я, словно робкий ребенок, брался за край их одежды и шел за ними вслед по бесконечной реке времени. Возвращался я из этих увлекательных путешествий в одиночку, но дома обнаруживал, что вожатые остались со мной навсегда».
В сентябре 2006 года мы с женой, гуляя по Дюссельдорфу, набрели на дом Гейне. Соседние дома были красные, а он — черный и, казалось, еще стариннее, чем они. Словно дедушка, стоящий среди сыновей на выцветшей фотографии.
И тут я вспомнил случай из детства, произошедший в нашей больнице.
Я уже рассказывал, что мы жили в больничном общежитии. Тогда городских служащих обычно селили на той же территории, где они работали. Поэтому я знал нашу больницу как свои пять пальцев. Я заходил в ординаторскую, протирал руки несколькими ватками со спиртом и шел дальше в коридоры, где беседовал со старыми больными и знакомился с новыми. Мылся я тогда редко, но протирал руки спиртом не меньше десяти раз на дню, наверное, это были самые чистые руки в мире. Наша больница благоухала лизолом. Мои одноклассники сказали бы «воняла», но мне этот запах нравился: я считал, что он обеззараживает легкие. Я и сейчас вспоминаю его с удовольствием — ведь это аромат детства.
Отец был хирургом. Мы с братом часто играли рядом с его операционной. Особенно мы любили бегать между прохладными свежевыстиранными простынями, которые в солнечные дни развешивали на огромной площадке перед больницей.
Светлые воспоминания первых лет! Но они запятнаны кровью. Я часто видел, как отец выходит после операции в окровавленном халате и маске. Неподалеку был пруд. Сестры опорожняли туда ведра с какими-то красными внутренностями, вырезанными из пациентов. Летом пруд источал зловоние. Его сплошным ковром покрывали мухи.
В общежитии не было канализации, мы пользовались стоящим напротив туалетом без дверей. К нему вплотную прилегал наш морг, тоже без дверей. По дороге в туалет я часто заглядывал в чисто подметенный морг и видел там цементную лежанку под окном, за которым покачивались листья. Место дышало спокойствием. Помню, что в этом углу листва на деревьях отличалась особенной пышностью. Интересно, из-за туалета или морга?
Почти десять лет я слышал оттуда плач по покойникам. Все они перед кремацией останавливались под нашими окнами, как путешественники в гостинице. Почти десять лет меня ночами будил плач родственников. Порой, особенно под утро, их разрывающие сердце рыдания напоминали заунывную песню. В те годы я узнал, что в основном люди умирают ночью.
Летом стояла страшная жара, во время полуденного отдыха я просыпался и обнаруживал на циновке мокрый отпечаток собственного тела. Иногда от пота смуглая кожа становилась белой.
Как-то я прокрался в морг, куда раньше заглядывал лишь снаружи. Там царила освежающая прохлада. Я залез на лежанку и сразу уснул. С тех пор в жаркие дни я забирался в морг. В блаженных сновидениях мне чудились прекрасные цветы. Чертей я не боялся — из нас растили убежденных атеистов. Правда, иногда погребальный плач сообщал мне о том, что несут покойника, и я поспешно освобождал чужую постель.
Я напрочь забыл об этих приключениях, пока мне живо не напомнила о них строка Гейне «Смерть — прохладной ночи тень».
Если литература обладает волшебством, то оно заключается в том, что читатель в произведении другой эпохи, языка и культуры узнает себя. Прочитав стихи Гейне, я сказал себе: «Это и есть литература».
27 июня 2009 года
Творчество
«Нью-Йорк таймс» заказала индийскому писателю Панкаджу Мишре статью обо мне. В ноябре 2008 года он приехал в Пекин. Иногда мы сидели в тепле, иногда гуляли на холодном ветру, иногда ходили по ресторанам. Он с большой похвалой отозвался о моем выборе блюд. Я ответил: секрет прост — я заказывал все постное, что у них было (мой индийский друг — вегетарианец).
Латинский поэт Марциал сказал: «Вспоминать прошедшую жизнь — все равно что проживать ее вновь». Благодаря Панкаджу Мишре я вновь прожил свою литературную жизнь.
«Писать я начал давно», — сказал я ему. И при этих словах почувствовал себя очень старым. Я уже говорил — у китайцев моего поколения уникальный опыт: за сорок лет мы, не покидая своей страны, оказались в другом государстве.
Я вспомнил свои ученические тетради, но не стал останавливаться на них мысленным взором, потому что мои школьные сочинения читал только учитель литературы. Настоящим дебютом стали для меня стенгазеты-дацзыбао.
Их тогда писали с еще большим увлечением, чем сейчас блоги. Разница в том, что состоящие почти из одних пустопорожних лозунгов дацзыбао полностью переписывались из «Жэньминь жибао», а нынешние блоги все разные: в них хвастаются и прибедняются, ругаются и восхищаются, откровенничают и жеманничают. Тематика самая обширная — тут и политика, и экономика, и история, и быт. Но есть и общее: и стенгазеты, и блоги — средство выразить себя.
В начальной школе я боялся дацзыбао. Каждый день по дороге на уроки я со страхом проверял, не появилось ли на стенах имени нашего отца.
Он был не только хирургом, но и мелким партработником. Я своими глазами видел, как избивали состоявших в партии отцов нескольких моих одноклассников и обзывали их «каппутистами», то есть «кликой в партии, идущей по капиталистическому пути». Так называемые бунтари-цзаофани избивали их до синяков, вешали им на шею позорные таблички, надевали на голову дурацкие колпаки, давали в руки метлы и заставляли целыми днями мести улицу.
Прохожие могли пнуть их, плюнуть в лицо. Конечно, и над их детьми в школе издевались.
Поэтому я дрожал, что и отца объявят контрреволюционером, а с ним пропаду и я. Тем более что их семья когда-то владела двумястами му земли — настоящие помещики! Нам повезло: дедушка был лентяй и мот и каждый год распродавал по два-три му, а в 1949 году, перед самой революцией, продал всю землю, а вместе с ней и помещичье звание. Так он избежал расстрела, а мы — статуса сына и внуков помещика.
Тем не менее я боялся, что наше семейное происхождение раскроется. Так и случилось. Как-то утром мы с братом по дороге в школу увидели на стене роковые иероглифы. Отца называли «беглым помещиком» и «каппутистом».
В детстве я был трусом. Не сомневаюсь, что в тот момент стал белее мела. Я заявил брату, что не пойду в свой первый класс, а спрячусь дома. Брат-третьеклассник был храбрый. Он ответил, что ничего страшного тут нет, и гордо зашагал в сторону школы. Но храбрости его хватило только метров на сто. Он развернулся и пошел со мной вместе, приговаривая: «Да, парень, я, короче, тоже спрячусь».
Отсюда-то и берет начало мое первое дацзыбао. Наш опальный отец поставил целый политический спектакль. Накануне Праздника весны (китайского Нового года) во всех домах ели вкусные вещи, на которые экономили целый год. Мы же сварили из рисовой шелухи и диких трав кушанье, называемое «вспоминаем горькое, думаем о сладком». Этим блюдом до революции питались бедные слои населения, и оно помогало вспомнить, как горько жилось раньше и как сладко теперь. В китайских ресторанах за границей его съедобную разновидность называют «роллами».