Рассказы

"В детстве мне больше всего нравилось собирать цветы и играть в куклы. ещё мне нравилось примерять мамины туфли на высоком каблуке.

А мечта у меня была – стать ткачихой.

Но судьба распорядилась по-другому. Туфли пришлось поменять на кирзовые сапоги. Цветы – на гранаты. А куклы – на пулемет.

Мною лично было подожжено 3 склада, взорвано 2 моста, пущено под откос 4 поезда, подбито 10 немецких машин.

Детство мое было голодное и холодное. Война отняла у меня детство…"

Дальше буквы расплывались, потому что были чем-то закапаны…

Парле ву франсэ?

Я учился в знаменитой школе на углу Жуковского и Маяковского. Учился я в ней не потому, что она знаменита. А она знаменита не потому, что я в ней учился. Знаменита она потому, что в ней учились знаменитости: Инна Варшавская, Станислав Ландграф, Борис Смолкин, Кирилл Набутов, Даниил Мишин, Александр Невзоров и другие артисты. И ещё какой-то знаменитый дирижер, не помню, правда, его фамилию и чем он дирижировал.

Знаменита эта школа и тем, что она – с французским уклоном.

Я же учился в ней потому, что она стояла рядом с нашим домом. Если бы не это рядовое обстоятельство, родители ни за что бы меня в нее не отдали. Они считали, что из школы с уклоном выходят дети со сдвигом.

Когда меня спрашивают, говорю ли я по-французски, я отвечаю, что говорю, но только с теми, кто учился в этой школе.

Помню, как учительница велела мне перевести выражение «арт-абстрэ» (абстрактное искусство). Я перевел:

– Артобстрел.

– Тройка, – сказала учительница. – По смыслу правильно.

Несмотря на плохие оценки по французскому языку, мои родители думали, что я учусь хорошо, так как время от времени в моем дневнике появлялась запись учительницы: «Болтал на французском».

Однажды нам объявили, что в нашу школу едет делегация французских школьников.

Когда делегация приехала, мы удивились, что французские школьники такие старые. Им было лет по двадцать. Мы даже подумали, что это – делегация французских второгодников.

Но оказалось, что это были учащиеся Эколь нормаль (Нормальной школы). Так у них называется институт.

Накануне приезда делегации учительница нам сказала:

– Вам дается уникальная возможность поговорить с живыми французами.

Можно было подумать, что до этого мы говорили с мертвыми.

Французы оказались действительно живыми. Даже слишком. Если бы мы так шумели, учительница сразу бы сделала нам замечание. «Что за восточный базар?!» – закричала бы она ещё громче, чем мы.

Но это был не восточный базар, а западный. И поэтому учительница только улыбалась впервые накрашенными губами.

Мы же молчали, как партизаны на допросе. Хотя учительница шептала нам одним углом рта: «Сейчас же начинайте с ними о чем-нибудь говорить!»

Но так уж устроены школьники: они молчат, когда учитель их спрашивает, и болтают, когда он просит их помолчать.

Наконец я набрался храбрости и подошел к одному из французов. Помня, что передо мной второгодник, я его спросил:

– Говорите ли по-французски?

– Уи! – обрадовался он, что в переводе значило: «Да, конечно, говорю, что за глупый вопрос, ведь я же родился, живу и учусь во Франции!» И добавил: – Меня зовут Мишель. А тебя?

– А меня – по-другому, – сказал я и задумался.

Я задумался, как правильней ответить. Дело в том, что ударение во французском языке – всегда на последнем слоге. Очень простой язык. И вот я задумался, как же меня зовут: «Кустя» или «Костя»?

Я выбрал средний вариант:

– Меня зовут Кость, – сказал я. – А тебя?

– А меня, скорей всего, Миша, – сказал Мишель.

Мы замолчали. Причем каждый молчал на своём языке.

Вдруг неожиданно для самого себя я сказал:

– Москва – столица нашей родины! Наша родина богата углем, нефтью, людьми, картошкой и другими полезными ископаемыми.

– А я – бедный студент, – вдруг сказал Мишель. – Моей стипендии не хватает даже на то, чтобы купить новый автомобиль. И поэтому я езжу – на старом. Или на отцовском. Я в России – только второй раз. А сколько раз ты был во Франции?

Я стал складывать в уме ответ по-французски. Судя по тому, как ходили мускулы моего лба, Мишель, наверно, подумал, что мне не сосчитать, сколько раз я там был.

И вот, подумав, я говорю, аккуратно выкатывая из горла французские слова:

– Я был во Франции ноль раз!

– А чего ж ты? – удивился Мишель. – Надо съездить.

Он так буднично сказал это «надо» («иль фо»), что я так же буднично ему ответил:

– Иль фо бы!

Мы опять замолчали.

Наконец, чтобы как-то продолжить разговор, я сказал: – ещё я не был в Канаде.

Мишель оживился:

– О, мне приходилось бывать в Канаде! Очень красивая страна!

Я же видел Канаду только на карте мира и поэтому сказал:

– Зеленого цвета.

– Да, – согласился Мишель, – Очень зеленая страна. Очень много травы.

Разговор получался интересным. Нам было что рассказать друг другу.

– Ещё есть такая страна – Италия, – сказал я.

– Ну, в Италии, к сожалению, я бываю редко, – сказал Мишель. – Только – на каникулах. Очень необычная страна.

– Да, необычная, – сказал я. – Похожа на сапог.

– Ты там бывал? – спросил Мишель.

– Зачем же мне там бывать, – сказал я, – если я и так знаю, на что она похожа?

Дальше я стал рассказывать о том, как я не был в других странах. Рассказывал я по принципу: «В Китае живут китайцы. В Японии – японцы. В Австралии страусы. А в Австрии – Штраусы». Представление об Англии у меня было весьма туманное.

– Где ж ты тогда был?! – не выдержал Мишель.

– В Дибунах, – сказал я. – А ты был в Дибунах?

– Не помню, – сказал Мишель. – Это – такое княжество?

– Не совсем, – сказал я. – Это – поселок под Ленинградом. Я там был в лагере.

– В лагере?! – насторожился Мишель. – И сколько тебе дали лет?

– Мне тогда давали десять, – сказал я. – Но я на десять и выглядел.

К нашему разговору подключилось ещё несколько членов французской делегации. Они спрашивали, за что меня отправили в лагерь и много ли у нас таких лагерей…

Когда делегация уехала, учительница предложила нам обменяться впечатлениями.

Мое впечатление было такое:

– Французы плохо знают французский язык: они меня совершенно не понимали.

Коломбо Белые Гетры

Вовки дома не оказалось. Следовательно, не оказалось и мяча. Я раскачивался на приступке Вовкиного парадного и жадно ел глазами известного в нашем доме хулигана Борьку, который спешил по своим неотложным делам. Поравнявшись со мной, Борька притормозил:

– Чего вылупился?

– Ничего, – сказал я. – Просто так.

– Просто так не бывает, – убедительно сказал Борька и языком передвинул сигарету. – Подь сюда.

Что ж он думает, что я совсем лопух: подойти к нему, чтобы он выписал мне в рыло? Я отступил в Вовкино парадное.

– Я говорю, приблизься, – сказал Борька. – Ничего не будет. Выпишу пару раз в рыло – и все.

Я отступил ещё на шаг. Борька сделал сонное лицо и двинулся на меня. Я поднялся на второй этаж. Борька зашел в парадняк и, задрав голову, сообщил мне, что я получу по скулятнику в количестве прямо пропорциональному числу пройденных этажей. Мы стали дружно пдниматься, поддерживая между собой интервал в один этаж. На каждой лестничной площадке Борька уговаривал меня остановиться передохнуть, ссылаясь на свои плоскостопия и занятость. Наконец я уперся в закрытую чердачную дверь. Не помню всего, что приговаривал тогда Борька. Помню лишь, что в своей яркой речи он подчеркнул, что я собака. Я загнулся, схватившись за живот. После того, как Борька, насвистывая, ушел, в переносице у меня защипало. Я сел на ступеньку, положив голову на колени, и пыль между моими кедами стала плавиться темными горошинами. Из всех казней и пыток, какие я знал, я не мог выбрать наиболее достойной моего врага. Я задавался вопросом, почему в художественной литературе герои-слабаки, к которым пристают хулиганы, в финале рассказа все-таки побеждают. Они пользуются поддержкой зверей. Или запускают противнику камнем в глаз. Или же записываются в секцию бокса и уже в честном бою клепают этому муромою, сколько он заслужил. Я спустился по лестнице и в дверях парадняка столкнулся с Вовкой.