Страница 23 из 30
Экспозэ, сообщенное газетам как бы в частном порядке и за подписью указанных «общественных деятелей», отнюдь не носило официального характера и, следовательно, не могло связывать правительство. Но связало его другое – настроение в «советских сферах»: начался, по характеристике Керенского, «острый припадок боязни реакции». «Началась почти паника»… С первого же момента в «руководящих социалистических кругах» опубликованные сведения произвели совсем другое впечатление, чем на войска в критическую ночь на 5 июля – утверждает тот же Керенский. Одно имя Алексинского в глазах этих кругов имело уже отрицательное значение[77]; появление первоначальных сведений в газете, не имеющей никакого общественного авторитета и плохую репутацию, – в «Живом Слове» (другие газеты по просьбе председателя ЦИК'а Чхеидзе или по распоряжению министра-председателя кн. Львова, как утверждает обращение «к русскому обществу», воздержались от печатания сообщения) еще более усилило отрицательное впечатление. Казалось правительству, надлежало бы немедленно выпустить какое, либо официальное сообщение, оно этого не сделало и, очевидно, сделать не могло, так как находилось в прострации от затянувшегося политического кризиса. Вместо того в газетах стали появляться интервью, в которых участники правительственного «триумвирата», производившие «самостоятельное расследование», – Некрасов и Терещенко, полемизировали и, в сущности, дискредитировали значение акта разоблачения и позиции министра юстиции, инициативе которого приписывалось выступление против большевиков.
Дело доходило до предложения: со стороны Некрасова и Терещенко Переверзеву, вынужденному покинуть ряды правительства, привлечь их к третейскому суду (заявление, напечатанное в «Известиях» 11 июля). Формально перед общественным мнением оставалось только частное сообщение, неубедительное для всех тех, в глазах которых имя Алексинского в то время было уже своего рода «красной тряпкой». Алексинский как бы в частном порядке продолжал свои личные разоблачения, расширяя рамки обвинений и распространяя их на тех, кого в худшем случае, можно было бы упрекнуть разве только в небрежном попустительстве. Эта неразборчивость вызвала резкий отпор Ф. Дана в «Известиях»: он называл орган Алексинского («Без лишних слов») «клеветническим листком», самого Алексинского «бесчестным клеветником» и сообщал, что привлекает автора разоблачений к суду за клевету – «пора положить конец тому потоку грязи, которым… стараются забрызгать всех без разбора». Как все это должно было ослаблять силу выдвинутого против большевиков обвинения. Сколь двойственное впечатление оставалось в демократических кругах от разоблачения большевистской «измены», показывает позиция хотя бы московской газеты «Власть Народа». Этот орган объединенного социалистического мнения, поддержавший не за страх, а за совесть политику коалиционного правительства и проводивший яркую антибольшевистскую линию, пером одного из своих редакторов Гуревича писал в статье «Разоблачение до конца» (8-го июля):…» «отрадно узнать, что просьба Временного Правительства[78] объясняется не его слабостью, не давлением, оказанным на него организациями, считавшими почему либо более целесообразным затушевать и замять это страшное и позорное дело, а интересами самого дела, необходимостью выяснить до конца и вскрыть все, нити, таинственно связывающие вольных н невольных врагов русской революции с германским генеральным штабом»….
«Мы уверены, что…. все честные политические деятели, к какому бы лагерю они не принадлежали, будут одинаково желать полного и всестороннего выяснения поставленного перед революционной демократией темного и страшного вопроса. Ни о каком затушевывании этого дела не может быть и речи.
Если мы хотим, чтобы даже и тень гнусного и страшного преступления не пала на всю революционную демократию, мы обязаны со всем беспристрастием, но и со всей беспощадностью вскрыть отвратительный гнойник и удалить весь гной, вольно и невольно привезенный к нам в запломбированных германских вагонах… Малейшая слабость в этой необходимой хирургической операции может отравить злым ядом всю нашу революции и погубить ее…. Когда вы видите, как «Правда» в целом ряде статей упорно и страстно защищает Ганецкого, теперь уже открыто изобличенного, гнусного изменника – тогда не пеняйте, что широкая публика не видит никакой грани между «Правдой» и Ганецким»…. И тут же буквально рядом со страстными строками Гуревича другой редактор газеты, Кускова, писал: «Работали ли большевики на немецкие деньги – вещь сомнительная. Может быть, работа эта была не от немецких денег, а от глупости и моральной тупости». Публицист «Власти Народа», призывая очистить «авгиевы конюшни старой подпольщины», в сущности переводил вопрос в иную плоскость – несомненно, «лишь относительно очень немногих лиц будет установлена их непосредственная связь с германским штабом», но разве не говорили «многие и многие тысячу раз» большевикам, что «лозунги большевиков в конкретной русской обстановке, а также в обстановке войны, так удобны для целей шпионов и негодяев черной реакции». И вот в июльские дни «негодяи – шпионы, жандармы, городовые» творят свое «черное дело измены». «Какой политической партии могло быть выгодно производить такого рода погром. Несомненно, одно: что во всем этом могли участвовать те, которые связаны не только контрреволюционной слои, но и силой немецкого генерального штаба»
Это отчасти уже косвенная реабилитация большевиков, как политической партии: «сомнений в том, что вы не повторите, больше кровавых призывов уже нет». Так писала Кускова, и революционная демократия в значительном своем большинстве считала долгом
протестовать против огульного обвинения большевиков провокации и шпионаже и взять партию в целом под защиту. Еще 6-го июля в «Известиях» было опубликовано следующее заявление ВЦИК: «в связи с распространившимися по городу и проникшими в печать обвинениями В. Ленина и других политических деятелей в получении денег из темного немецкого источника, Ц. К. доводит до всеобщего сведения, что им, по просьбе представителей большевистской фракции, образована комиссия для расследования этого дела. В виду этого впредь до окончания работы этой комиссии, ВЦИК предлагает воздержаться от распространения позорящих обвинений и от выражения своего отношения к ним и считает всякого рода выступления по этому поводу недопустимыми». Комиссия никогда не сочла нужным довести до всеобщего сведения результаты своего «расследования» – это была комиссия по похоронам всплывшего в июльские дни вопроса[79]. Отдельные заявления ответственных представителей революционной демократии скорее сводились к аннулированию распространенной «клеветы» – Церетелли уже не заподозревал в официальном заседании ЦИК связи большевиков с германским штабом, а меньшевик Либер считал, что обвинения, направленные против Ленина и Зиновьева, «ни на чем не основаны». Троцкий в пленуме ЦК 15 июля мог смело говорить: обвинения Ленина в подкупности «голос подлости».
Пойдемте на заседание московской городской думы 19-го июля. Представитель партии к. – д. Овчинников делает официальное заявление, гласящее, что партия отказывается послать своего представителя в президиум Думы, так как в нем участвуют большевики, которым которым предъявлено обвинение в государственной измене. Заявление Овчинникова, по словам газетного отчета, вызывает «бурные протесты». Протестует сам председатель Думы с. р. Минор, который не считает себя в праве допускать подобных отзывов о целой партии; протестует и городской голова Руднев в виду того, что вина в предательстве большевиков еще не установлена. Изменение психологии ясно, если сопоставить эту позицию с определенным заявлением московской «Земли и Воли» (органа партии с. – р.) 7-го июля: газета тогда требовала «безоговорочного исключения большевиков» из «революционно-пролетарских представительных органов».
77
Звание б. члена 3-й Госуд. Думы, лидера «с. – д. фракции» в ней, импонировавшее солдатской массе, конечно, для интеллигенции не имело никакого значения; сообщение было бы значительно более «авторитетно», если бы появилось за подписью профессионалов из ведомства министерства юстиции.
78
«Непонятная», по мнению Гуревича, на первый взгляд – не оглашать уже сообщенного в печати одного из документов следственного производства по волнующему всех вопросу о государственной измене, «несомненно нашедшей себе приют в недрах большевизма».
79
Комиссия скоро была упразднена, и представители ее вошли в Правительственную Комиссию. К сожалению, в напечатанных протоколах Исполн. Комитета мы имеем зияющую пустоту в период от 30-го июня по 16-ое июля. Отсутствуют, таким образом документы одного из важнейших моментов русской революции.