Маленький нью-йоркский ублюдок

Моему любимому сыну Майку.

По идее, я должна сейчас делать уборку, но хотела сначала написать это письмо. Сейчас у меня такое же чувство, как когда ты уезжал учиться в колледж — знаешь, такое тянущее ощущение где-то в животе. Майк, я буду ужасно по тебе скучать. Не хочу, чтобы ты уезжал, но знаю, что ты должен это сделать. И я уважаю тебя за это, но не обязана притворяться, будто мне это нравится. Не думала, что в двадцать два года ты объявишь мне, что уезжаешь. Надеюсь, ты найдешь все, чего бы ни искал… и если ты сам не знаешь, что именно, в этом ты не отличаешься от всех остальных. Наслаждайся, но будь осторожен, звони мне, пиши, будь счастлив, но самое важное — возвращайся домой. Я тебя люблю всем сердцем. В глубине души я уверена, что ты такой же, как я — то есть боишься. Ты не признаешься, но я-то знаю. Знаю, что происходит у тебя в голове, хоть ты и уверен в обратном. Мы одинаковые. Мы боимся. Но пытаемся держаться мужественно, чтобы никто не догадался, что под внешностью взрослых мы — лишь маленькие дети. Я хорошо помню, как был напуган папа, когда умирал. Он не мог понять, что происходит. Я никогда не смогу этого забыть, да и не хочу, потому что если забуду, потеряю понимание того, что мы лишь дети в обличим взрослых. Приезжай домой в целости и сохранности, я люблю тебя, Майк.

Ну, что я говорил? Говорил же, что письмо будет тяжелое. Мама любит мне напоминать, что отец умер. В принципе, все любят. Мне кажется, некоторые люди настолько невменяемы, что думают, будто я не в курсе, что он мертв. А можно предложить другое объяснение всем этим постоянным напоминаниям и намекам? Отец умер несколько лет назад. Мне не доставляет особой радости об этом распространяться, но я точно никогда этого не забывал и не забуду. А те, кто постоянно напоминает — просто долбанутые. Видимо, это они никак не могут пережить и смириться с тем, что он умер. Он умер внезапно, вот почему, наверное. Господи, ведь ему было всего сорок, он был совершенно здоров и все такое. Но однажды ночью вдруг умер, без всякой причины. Доктора сказали, у него была аневризма или что-то вроде того, да кто там к черту разберет. В ту самую ночь, как он умер, у меня и началась тяжелая акустикофобия. Среди ночи я вдруг услышал, как мама орет во все горло: «Гарри! Гарри!» — и проснулся. Сперва не понял, что происходит, поэтому несколько минут просто прислушивался. Но услышал только дикие крики, как в агонии — вроде того, как стонала Клео, когда умирала. Кричала мама. Так кричала, что и не передать. Вбежав в гостиную, я увидел, что папа умирает. Не люблю это обсуждать, но именно с этой ночи берет начало моя акустикофобия. Вот почему, если я ночью услышу хоть малейший шорох — пиши пропало. Собственно, поэтому мне и сложно быть в толпе или просто в компании. Люди ведут себя слишком шумно, а когда я слышу, как кто-нибудь орет и дурачится на улице, особенно по ночам, сразу вспоминаю ту ночь. Меня сильно удручает и кажется довольно странным, что ни до кого не допирает, почему меня не тянет ни в толпу, ни в компанию. Когда отец отправился в мир иной, месяца четыре или пять все вокруг ходили на цыпочках, осторожничали, как бы, не дай Бог, случайно не прикольнуться надо мной, например, назвав одним из шутливых язвительных прозвищ, как раньше. И когда я не приходил на какие-нибудь сборища типа вечеринки в честь моего же дня рождения, все понимали и говорили: «Бедный Майк, надеемся, он переживет». Но затем прошло какое-то время, и эта тенденция начала сходить на нет, все вокруг в срочном порядке выработали у себя амнезию и забыли. Казалось, амнезию они решили выработать одновременно, поскольку однажды, точно сговорившись, все разом стали опять звать меня этими дурацкими прозвищами и обижаться, когда я не являлся на их дурацкие сборища и бессмысленные вечеринки. Все вдруг неожиданно забыли, что мои раны еще не зажили, все словно ждали, что я, как ни в чем не бывало, возьму и натяну сияющее выражение лица, приведу в порядок прическу и буду вести себя, будто все у меня пучком. То же произошло, когда умерла Клео. Меня и сейчас достают упреками, что я, мол, нигде не появляюсь, никому не звоню. Они что, думают, я буду кипятком писать по поводу всех их новостей и событий? Такое ощущение, что всем просто память отшибло, я иногда подумываю, а не махнуть ли в Австралию и жить там в глуши среди крокодилов. По мне, так иметь дело с крокодилами куда приятнее, чем с забывчивыми людьми и их отвратительными сборищами.

В общем, покончив с чтением, я отложил мамино письмо в сторону. Вообще-то я из тех, кто обычно перечитывает письма по три-четыре раза, но это было слишком тяжелым, чтобы еще и перечитывать его. Уж не знаю, как бы себя повели химические элементы в моей голове, если бы я перечел его еще хоть раз, к тому же я хотел, чтобы в этом темном отеле и ноги моей больше не было, так что закопал письмо обратно в сумку под одежду. А затем, чтобы переключиться, занялся мастурбацией, размышляя о красивой блондинке в стрингах из ресторана. Она меня и правда зацепила за живое. К тому же атмосфера в этой несчастной комнате весьма располагала к подобным действиям.

К счастью, обделав это дельце, я сразу вырубился, а проснувшись, обнаружил, что за окном уже темно. Впрочем, из кровати я и не подумал вылезать. Зарылся лицом в две грязные подушки и стал думать о завтрашнем дне. Думал о том, что будет завтра, и о том, что будет через месяц. Я чувствовал себя совсем никудышним и жалким. Никак не мог дорубиться, какого хрена выделываю со своей дурацкой жизнью и куда подевался кайф от ощущения свободы и независимости. Черт возьми, я чувствовал себя таким жалким и никчемным! И от сознания, что у меня в кармане две штуки баксов, я чувствовал себя нисколько не лучше. Деньги — это наглое надувательство. Большая подстава. Они никогда не выполняют условий договора — не приносят морального удовлетворения. Даже будь у меня в кармане миллион, я, наверное, все равно продолжал бы чувствовать себя дерьмово.

Короче, ладно, всю оставшуюся ночь я просто пролежал в кровати. Заснуть уже не мог — мешал шум из долбаного «Вендиса». Отморозкам в Тинли-Парк было, должно быть, чрезвычайно скучно, судя по тому, что внизу все ходуном ходило, а по доносившимся голосам я разобрал, что оттягивалась молодежь, тинейджеры и им подобные. Этим ублюдкам было до такой степени нечем заняться, что одна компания подросткового сброда на тачке сначала позвонила в это дурацкое окошко заказов, а потом смылась. Можете поверить? Они реально заказали еду, сделали вид, что собираются заплатить, а потом с дикими воплями укатили. Поясню, что такой вывод я сделал не из наблюдения, а просто из услышанного. Этот эпизод напомнил мне об одном случае, который произошел за полгода до моего отъезда из Нью-Йорка. Случилось это в октябре, в субботу, так точно я помню потому, что мама была в гостях у сестры, а я весь день проторчал в своей комнате, пытаясь дождаться, когда по радио сыграют одну песню «K’s Choice». По субботам всегда ставят не очень известную музыку, но лучшего качества. Так вот, пока я валялся, какой-то сукин сын позвонил в дверь. Для тех, кто никогда не слышал мой дверной звонок, поясню, что звук у него страшно громкий и назойливый. К счастью для нас, он практически никогда не был расположен функционировать, как надо, нет, он был не таков, он работал строго по составленному им необъяснимому личному графику, но в основном отлынивал от работы. Так вот, кто-то позвонил в дверь. Когда я вышел в гостиную и спросил, кто там — никто не ответил, я выглянул в окно, но на улице тоже никого не увидел. Решив, что у звонка опять приступ шизофрении, развернулся и пошел к себе в комнату. Но не успел я дойти до двери, долбаный звонок опять сработал. Я был босиком, тем не менее сбежал по лестнице и, распахнув дверь, увидел трех убегающих с хохотом шалопаев. Я так разозлился, что кинулся наверх, нацепил обувь, рванул вниз и погнался за ними по улице. Помню, я был настолько взбешен, что у меня язык отнялся. Помню, бегу и думаю, что наверняка пропущу эту дурацкую песню из-за их выходки, ну и хуй с ней. Все равно за ними погнался. Пробежав всю Шестьдесят восьмую аллею, я свернул налево, на Шестьдесят девятую-роуд. Я бежал изо всех сил и так быстро, что у меня чуть сердце не выскочило. Притом не просто бежал, но еще и матерился, как сумасшедший. В результате настиг эту троицу, когда они пытались отпереть калитку в свой дворик. Помнится, когда погоня закончилась, я почувствовал себя, мягко сказать, по-идиотски. К тому моменту я уже не понимал, какого, собственно, хрена вообще бросился за ними. Это оказались ортодоксальные еврейские ребятишки, жившие по соседству, и обернувшись, один из них начал орать. Все повторял: «Мамочка говорит, нужно всегда звонить, когда уходишь. Мамочка говорит звонить, когда уходишь». Причем орал он по-настоящему громко, я даже не сразу разобрал, что он там несет. Сперва подумал, что с ним, наверное, не все в порядке, было похоже, что у него эмболия или что-то еще в этом роде. Меня это даже слегка испугало, поэтому я стал его успокаивать, говорить, что в общем-то не хотел за ними гнаться, что не собираюсь никого бить и все такое. Но его это нисколько не остановило, он продолжал голосить как резаный, так что я в итоге развернулся и пошел домой. Господи, мне было так не по себе. Дойдя до поворота на Шестьдесят восьмую, я обернулся посмотреть, успокоился ли крикун и его компания. Но их не было. Они уже вошли в дом.