Мертвые сыновья

В конце июня, в саду, за лугом, у Танайи начались схватки. Она положила на землю мотыгу и сказала: «Даниэлито, я пойду домой, ребеночек толкается». Он схватил мотыгу — в первый раз с какой-то непонятной радостью. Танайя уходила медленно, ее тяжелые ноги и бедра одеревенели от боли, кровь горячо билась под платьем, и низкое солнце пекло ее жесткую черную косу. Коса блестела. В саду пахло свежеполитой землей и фруктовыми деревьями, а у самой стены, в траве, где никогда не было солнца, он нашел мелкую лесную землянику. Он сорвал ее, съел; пронзительный душистый вкус остался во рту. Потом он нагнулся, стал копать, долго копал канаву, по которой, как голос, должна была подняться вода из источника. Вода блестела, текла все дальше; Танайя шла между деревьями и повернула к огороду. Он услышал стон. Ее уже не было видно. Он принялся ждать. Проходили часы. Танайя не вернулась.

Ему нравилось, что его ноги мокрые, грязные, ему нравилось ступать по свежей земле в тот день. Это была земля, просто земля, он ее любил. Назавтра, когда он помогал возить воду, прибежала Вероника и сказала ему на ухо: «Пошли, Танайя родила девочку». Потом схватила его за руку и потащила к Танайе. Старуха сидела у дверей на маленькой скамейке и равнодушно жевала, опершись на тяжелую палку. Они вошли в комнату и там, у кровати, увидели Марту, служанку, с которой Танайя чаще всего бранилась. Она плакала в три ручья, комкая край передника, и называла мать и дочь самыми нежными именами. Танайя лежала на черной железной кровати, где спали всегда ее родители. Она в первый раз решилась лечь на нее, на жесткие желтоватые простыни и красный тюфяк. Комната была маленькая, и пахло в ней чем-то теплым, как в конюшне или на сеновале. Танайя чуть приподнялась на подушке, коса ее лежала на плече, как в те дни, когда она ставила тесто. Под округло изогнутой рукой приютилось завернутое тельце, и они разглядели масляную черную головку. Белые зубы Танайи сверкали на смуглом лице. Она посмотрела на них круглыми, ясными глазами: «Ой, зачем пришли! Ой, сеньорита Исабель узнает!» И не выдержала, улыбнулась.

Кажется, до этого дня он не знал, что любит Веронику. А тогда, после Танайи, он как будто повернулся к Веронике — ясно, просто и точно. Он не помнит, в тот ли день, или на следующий, или позже, — во всяком случае, на реке, в лесу, где мокрая темная трава, он смотрел, как стоит Вероника по щиколотку в воде, подобрав юбку, и блестят ее золотистые ноги. Она его звала. Она что-то увидела на дне, а он оперся о толстый ствол, в руке он держал травинку. Перекусил стебелек, во рту стало горько.

●

Эта горечь всегда была с ним, годы и годы, и сейчас не ушла из памяти.

●

Он смотрел на Веронику и слышал, как она зовет его издалека. Ее косы касались воды, она наклонилась, и зеленый свет реки бежал по лицу, по груди. Она удивилась, что он не отвечает, подняла голову, увидела, как он грызет веточку, выскочила из воды на камни. Ее босые ноги ступили в траву; загрубевшие ноги заброшенной девочки, жесткие, загорелые, в темной траве. Ее длинные прекрасные ноги в золотистых крапинках, в прозрачных каплях, обманчивых, алых и зеленых, и дождик сыпался на траву. Она шла сквозь горячий оранжевый свет, проникавший через вершины дубов, среди желтых стволов и листьев, в знакомой и милой предвечерней жаре, пропитанной влагой и молчанием. А голос ее говорил: «Не надо, Даниэль, не грызи!» (Когда они были маленькие, Танайя всегда говорила: «Ребятки, не ешьте эту травку, в ней ядовитая вода».) Он выплюнул стебелек, и ему показалось, что прекрасный яд проникает в него. Даниэль смаковал горечь.

●

Он чувствовал этот вкус всегда, во рту и в сердце, когда вспоминал о ней.

●

И правда, яд пронизал его, горький, прекрасный яд остался в крови и в сердце. «Вероника», — сказал он. Она подошла ближе, она смотрела на него, ждала, что он скажет еще. Потом села рядом, и он обнял ее за плечи. Вероника опустила голову, смотрела на траву, на свои мокрые ноги, обсыхающие на солнце. Волосы распались на две стороны, открывая смуглую полосочку шеи. Он поцеловал горячий затылок, кусочек солнца, и не мог оторваться от ее кожи, от ее покорного тела. Солнце и лес пропитались розовым светом, и все, даже шум воды, тут, рядом, неслось куда-то, как в сладостном буйном бреду.

Они лежали в траве, в папоротниках и листьях, видели осколки неба среди ветвей, высокое августовское солнце, далекие предвечерние звезды, и ветер змеился меж стволов. Иначе быть не могло. Исабель далеко, далеко ее голос, ее властность, ее ненависть и ревность, — они убежали от порядочной, чистой, от безгрешной Исабели. Далеко безнадежная грусть Херардо, его запои, его тоска по утерянному времени. (Когда в те летние утра Исабель приходила его будить — потому что было поздно, а он еще спал, — Даниэль чувствовал ее руки, и темный взгляд, и слова. Солнце проникало сквозь жалюзи лезвиями ножа, и его передергивало, он думал: «Нет!» Он ведь любил другие руки, другой голос. Подавляя мучительное желание, Исабель напоминала ему, что работа не ждет. Он еще не мог догадаться, но отталкивал ее, уходил.) Нет, нет. Там, за домом, за стенами, был лес. Лес, где бежала чистая холодная вода, вниз, в долину. Нет, нет. Они с Вероникой не знали точных слов, они ничего не называли, не говорили ни о прошлом, ни о будущем. Время — это их жизнь. Их переполненная до краев, общая жизнь поглотила время. (Исабель, слова, окрики, жестокие глаза, жестокий рот, камень в горле, в голосе. Нет! Нет! Тут, далеко от нее, его простая, точная любовь. Он избрал Веронику, и нищету, и голод, и жажду.) Распущенные косы Вероники, руки, губы. Прошла печаль, даже нежность. Наступала пора действительной жизни. Они не сомневались и не боялись. Они знали, что выбрали, и были готовы держать ответ. Он полюбил ее за то, что она такая: твердая, простая, без выдумок. Она была ему нужна именно такая, как есть, — верная, упорная, без прошлого. Он нашел ту, кого хотел, кого создал, быть может, сам того не зная. Иногда в самой любви просыпалась молчаливая, слепая ярость и толкала его, толкала на избранную им дорогу. Они убегали в лес и не говорили, только смотрели друг на друга. Шли они за руку, как дети. А за ними гналась ревность, гнались горестные оклики неприкаянной, беспомощной Исабели. Несмотря ни на что, в поместье жизни не было. Жизнь была с ними — в лесу, у Танайи, на улице Крови.

Через несколько дней после родов Танайя снова стала работать. Но не решалась показаться на глаза сеньорите Исабели, тем более — показать ей дочку. Однажды, по пути с огорода, Даниэль увидел, что она сидит на краю канавки, прислонилась боком к мотыге, и корзина стоит рядом. «Даниэлито, — сказала она, — что-то с Габриэлой моей неладно, желтая вся, плачет. Проходила я мимо этого кладбища для некрещеных, видела — земля разворочена, собаки копаются, поганые». Он сказал: «Тут беспокоиться нечего. Мертвые дети — ничто. Как комья земли». — «Ой, нет, Даниэлито! Не говори, ты ж не еретик! Надо окрестить мою Габриэлу». — «Есть же у нее имя». — «Есть-то есть, только некрещеная она. Говорят, она дитя греха, сеньорита Исабель сказала. Я что хочу — чтобы ее окрестить, как Иисус Христос велел. А к сеньорите не подступиться. Она меня и видеть не желает. Она-то сумела себя соблюсти». Даниэль поднял корзину и донес ее до дома; он видел, что Танайя как будто придавлена чем-то. Он не знал, как сказать ей, что ни во что такое не верит. Да и все равно не убедишь! Когда они дошли до ее домика, Танайя уже не плакала. Она села на скамейку, оперлась на мотыгу и печально сказала: «Не знаю, какой тут грех, Даниэлито. Прямо не знаю, какой тут грех». Она сорвала стебелек и стала водить им по зубам, поперек — была у нее такая привычка. Ее глаза светились далеким, почти нежным светом, когда она заговорила снова: «Сам знаешь, я не какая-нибудь, гулять не люблю. Нашим парням я бы не далась, ни за что бы не далась, прости меня господи. Только таких, как Андрес, больше нету, он человек работящий, совестливый. Он лучшую долю заслужил. А все ходит и ходит, нету у него своей земли. Он потому бедный, что с хозяином своим поругался, в неурожай. Сразу видно, какой он. Вот я и говорю — хороший человек, а ходит по чужим, побирается. Другие куда хуже, а есть у них и крыша и жена. Он с первого разу такой ласковый ко мне был. Даже прямо сказал: „Не ходил бы я так, вроде вора, по чужим домам — посватался бы к тебе“. Ну, я ему ночью и сказала: „Ладно, буду тебе как жена“. Ох, Даниэлито, вот сердцем я чуяла, что он мне муж. Прямо не знаю, какой тут грех. Ну, ушел он, значит — так богу угодно. Уступила я ему, пожалела, полюбила. Ох, Даниэлито, не знаю, может, я правда дурная женщина. Может, и правда я себя погубила…» Танайя поднялась, высыпала через стенку свинарника землю с навозом и пошла в дом. На следующий день Вероника сказала ему: «Даниэль, Танайя спрашивает, не окрестим ли мы девочку». — «Мы?» — «Да, ты и я». Исабель не должна была знать. Девочку понесли в Эгрос, и настоятель окрестил ее. Вероника отдала всю свою копилку — серебряную мелочь и даже несколько песет. Когда шли домой, глаза у Танайи блестели, она говорила: «Подождите, подождите, кумовья!» Она зажарила им яичницу на сале и вынула из шкафа крендельки, спеченные накануне. Девочка лежала в деревянной люльке, в которой умерли все братья Танайи (люлька была похожа на кормушку для свиней), и сучила не особенно чистыми ручками. Она была очень худенькая и дышала как-то хрипло. Танайя смастерила ей куклу: связала крест-накрест две веточки кожаным ремешочком и обмотала пестрым лоскутом. «Смотри, какую куколку мама сделала», — приговаривала она.