Мертвые сыновья

Танайя была младшая. Родители почти не ждали ее. У них было четырнадцать детей, и ни один не прожил больше четырех лет. «Все поумирали. От сырости, — простодушно и покорно объясняла Танайя. — Я одна выжила». Он спрашивал: «А наши что?» Ничего. И ему становилось больно. И сама Танайя была поэтому как большая, сильная, неотделимая боль. Даже ее смех, громкий, как у мальчишки, чем-то ранил его. Она была высокая, ладная, руки круглые и темные, черная коса туго скручена на затылке, ноги босые, мозолистые. Такие ноги у пастухов, у батраков, у печальных, сердитых горных коз.

Танайя вечно поминала «сеньориту Исабель» с глубоким, вековым почтением. «Сеньорита Исабель очень бога боится, он и пресвятая богородица ее, наверно, слушают… А я… как мне просить, у меня ведь и молиться времени нету…» Какая странная вера у Исабели, думал он. Совсем не такая, как у Вероники, или у него, или у Танайи. Не такая, как у Херардо или у Маргариты. Вроде бы та же самая, а не та. Не катехизис Вероники: «да-да», «нет-нет». И не завет любви и жалости, о котором он слышал от няни. На вид — то же самое. А вот нет… Херардо тоже ходит в церковь каждое воскресенье, сидит на фамильной скамье. Но ему не важно, совсем не важно, где спит Танайина мать. Он не знает, почему у нее перемерли дети от одной и той же болезни. Когда умерла хозяйка, донья Маргарита, Танайя плакала, причитала на коленях и принесла поминальный пирог, а когда ее собственного отца высосала и убила земля Корво, она тесто не ставила. Сама того не зная, может быть сама того не желая, она любила Энкрусихаду, как любили ее отец и дед. В сущности, Энкрусихада принадлежала ей несравненно больше, чем сеньорам Корво. Как ее отец и дед, она родилась тут, за тополями, под сенью высоких стен господского дома и деревьев в белом цвету. (Девочкой, притаившись в камышах, она слушала, как играет на пианино американская сеньора, про которую говорили такие интересные вещи. Маленькая Танайя сидела на корточках, разинув рот, и капля свисала с ее носа. То были золотые дни Энкрусихады, долгое жаркое лето, открытые, освещенные окна, время Херардо, Элиаса, Маргариты, Магдалены… Маленькая Танайя забиралась на дерево и заглядывала в комнаты, залитые особенным, розоватым светом непонятно где спрятанных лампочек. Танайя смотрела на американскую сеньору — в кудрях, с голыми руками, на хозяйку донью Маргариту, на хозяина Херардо, на хозяина Элиаса и на чудных городских гостей. Мать звала ее ужинать. Она слышала звон ложки о кастрюлю, лай Гусмана, — собака тоже ее звала. Но маленькая Танайя, околдованная запахом белых цветов, розоватым светом сказочных лампочек, не шла домой; она засыпала тяжелым сном, уцепившись за сучья, пока Гусман не приходил за ней и не будил ее яростным лаем.) Даниэль это знал, почти что видел, когда Танайя, улыбаясь блуждающей улыбкой, опершись щекой на большую руку, говорила: «Помню, еще я маленькая была, пошла я ночью…» Иногда девочка Танайя брала на дерево куклу, пусть послушает. И теперь, через много лет, когда они с Вероникой ели сливы на каменной скамье, Танайя задумчиво на них смотрела, гладила его по голове, говорила: «Кудрявый ты, как твоя мама, американская сеньора… Сколько раз, бывало, сижу на дереве, кругом белые цветы, и смотрю в окна… Домой не шла поесть, только бы на них поглядеть! Ох, ребятки, в плохое время вы родились!» Она вздыхала и заканчивала так: «Да… и куклу носила, пускай музыку послушает, на хозяек посмотрит».

●

Кукла Танайи. Как глупо! Даже сейчас больно вспоминать об этой кукле.

●

Когда он увидел ее впервые, ему показалось, что многое скрыто в ее деревянной груди. Она была точно такая же, как у Танайиной матери, как у Танайиной бабушки, как у всех крестьянок, притулившихся под сенью Энкрусихады. Две палочки связаны крест-накрест и обмотаны лоскутом.

●

Ему эта кукла напоминала о дочке Танайи. А дочку Танайи он тоже ни за что не хотел вспоминать.

●

Может быть, именно из-за нее, из-за Танайиной дочки, ненависть его стала точной, осознанной, окончательной.

Началось с того, что понадобился батрак на время сева. Мать Танайи уже не годилась, одна Танайя управиться не могла. И пришел человек, из тех, что ходят из деревни в деревню в страдную пору и нанимаются к помещикам. Полубродяга, полукрестьянин. Помнится, он был молодой, когда вошел в дом в сентябре после обеда. Босой, в широкополой соломенной шляпе, какие носят жнецы, за поясом — нож, за спиной — сума. Кожа как старая медь, глаза прищуренные, в гнездышках морщин, — такие глаза бывают у людей, которые всегда в дороге, лицом к пыли. Казалось, что его опаленные веки не могут расклеиться. А глаза были голубые, светлые, почти прозрачные. Танайя привела его в сени, Херардо приказал провести их в зал.

Херардо сидел в кожаном кресле, у камина, — осень была холодная. Он пил. Рядом шила Исабель, она не сказала ни слова, хотя все знали, что будет так, как решит она. Танайя и тот человек вошли тихо, словно крадучись. Они ступали босыми мозолистыми ногами, поскрипывал деревянный пол. Тот человек очень медленно двигался. Он стал перед Херардо, медленно снял шляпу, прижал ее к груди, к тому месту, где из-под рубашки выбивался клок волос. Его большие руки были похожи на лопаты. «Вот он, сеньор», — сказала Танайя и отошла в сторону, скрестила руки и задумчиво уставилась в стену, словно давала понять, что разговор ее не касается.

Херардо торопливо договаривался с батраком, при каждом слове оглядываясь на Исабель. Она не отрывалась от шитья, не говорила ни слова. Но Херардо знал, что она согласна. Он попросил перо и бумагу и дал тому человеку подписать контракт. Тот взял перо двумя пальцами, бесконечно бережно, как птица берет клювом соломинку. Обмакнул перо в чернила, вывел большой черный крест. Потом положил перо, обтер пальцы о штанину и вышел — медленно, молча — вслед за Танайей.

Его звали Андрес. Он хорошо работал. Делал больше, чем просили: колол дрова, подстригал деревья, кормил четырех коров, еще оставшихся в Энкрусихаде, носил из реки воду, привел в порядок заброшенный колодец в саду. Он починил у Танайи черепичную крышу, снова сложил за лугом каменную стенку, снесенную рекой. Исабель была очень довольна. Когда он приносил хворост на кухню, она спускалась иногда и наливала ему вина. Он молчал. Смотрел, как поднимается вино в стакане, доходит до краев. Потом твердо, неторопливо брал стакан, подносил к глазам, смотрел на свет. И, тоже очень медленно, хотя и сразу, выпивал вино.

Кончился сев. Человек снова пришел в зал, и доски скрипнули под кожаными сапогами. Исабель расплатилась с ним. Она вынимала деньги из железного ларчика, хрустя каждой бумажкой — не склеились ли. Он сунул деньги в грязный кожаный кошель, висевший у пояса. И ушел.

Сначала все шло по-старому, никто не замечал перемен в Танайе. Она по-прежнему работала, как мужчина, смеялась, препиралась со служанками, с Дамианом, стряпала сладости для ребят, стирала на реке лиловыми от холода руками — приближалась зима. Никто ничего не замечал. Но однажды она пошла по дороге к барскому дому, к парадному входу, как на праздник. Она шла медленно, важно, опустив руки, пустые руки. Она не работала и не несла подарков. Она шла одна, совсем одна, и Даниэль увидел в ней бесстрашное достоинство земли или камня, когда она стала на пороге, посмотрела в лицо служанке Марте, с которой обычно больше всего бранилась, и сказала:

— Доложи хозяйке.

Он увидел ее, увидел глаза, полные нового спокойствия, ничем не занятые руки и не захотел уходить, решил смотреть до конца. Там, внутри, родилась связь, возникла нить, связавшая его с этой жизнью, — не только с Танайей, со всеми, кто жил по ту сторону стен. С теми, кто жил по ту сторону, в грязи, в голоде, на чужой земле и нанимался на поденную работу. Он не знал, как возникла эта нить, эта нить, связавшая его навеки. Теперь он слышал иначе то, что говорил ему Херардо, когда напьется: «Чтоб я тебя не видел, холопское отродье». Да, он холопское отродье, он из других. И останется с другими. (Всюду есть это племя. От деревни к деревне, через воды и земли тянется нить, и люди на ней как узелки.)