Мертвые сыновья

Странно! Что-то произошло. Что-то такое, отчего его проняла неуемная дрожь. Он опустил ружье. Дымился горячий ствол. Что-то случилось необычное: стрелял не он. То есть: не только он. Это несомненно. Каким-то печальным и беспокойным было эхо, которое от горы к горе несло звук выстрела. Как будто стрелял еще кто-то. Как будто и другой выстрел прорезал тишину, и эхо хрипло вторило ему от скалы к скале. Между тем он был один, совсем один. Виски покрылись потом, колотилось сердце, глаза сверлили свет раннего утра, но кругом ни души. Только эхо, но и оно скоро затерялось где-то вдали.

Он медленно двинулся с места. Подошел. Там лежал волк — пуля угодила точно промеж глаз. Даниэль мог бы гордиться этим выстрелом. Великолепный выстрел. Нет, это был не волчонок: огромный темный самец с еще живыми, покрытыми слюной зубами. Казалось, они вот-вот начнут грызть это утро, которое все росло и ширилось там, наверху, за деревьями. Даниэль тронул волка прикладом, потом опустился на землю. Сидел — ружье между ног — и смотрел на зверя. (Дети боятся волков. Всегда боятся, даже если никогда и не видели их. И городские дети тоже. Слово «волк» внушает страх всем детям мира, на всех языках.) Вокруг все было спокойно. Слева слышался шум воды. По ту сторону ущелья, в серых, зеленых и бронзовых красках просыпался Ос. Вырисовывались черные, плотные, пропитанные тишиной стволы. «Ос, другой склон. Это Ос, другой склон».

На землю вдруг опустилось огромное спокойствие. Солнце уже взошло и засверкало на ветвях. Даниэль почувствовал его легкое прикосновение. Он вытащил из сумки несколько кусков веревки. «Надо всегда иметь при себе такие вещи, — подумал он. — С ними как-то надежнее». Он связал волку задние лапы. Пасть зверя была красная, вся в крови. Кровь залила и траву. Из-за этих окровавленных зубов казалось, что волк только что закончил есть. («Такие же зубы были у парня, когда он ел мясо…») Даниэль сразу же прогнал эту мысль. Прогнал с отвращением, с яростью. Со страхом.

И вдруг заспешил. Будто что-то толкнуло его, будто он услышал чей-то зов. «Хорошая добыча. Хорошая добыча, и выстрел мастерский…» Даниэль поволок волка по земле. Он слышал, как позади, ломаясь под телом зверя, хрустели сухие листья.

Даниэль спускался медленно. Ступал осторожно, предварительно ощупав место. «Какая она тяжелая, смерть». Он вышел на нижнюю дорогу, которая вилась рядом с ущельем. Отсюда был виден тот, другой склон. «Если я сойду с этой дороги, деревья скроют его от меня». Он не хотел терять из виду Оса. Ему хотелось идти так, рядом с горой. Пусть только река и ущелье разделяют их. Он шел не спуская глаз с Оса. Казалось, волк с каждой минутой становится тяжелее.

Когда Даниэль наконец спустился, солнце уже сияло вовсю. Взору постепенно открывалась Долина Камней. Солнце отражалось в реке и в кусках жести на крышах хижин. Он остановился и, защитив глаза рукой, точно в последний раз, взглянул на громаду Оса. В небе, широком и чистом, появились серые облачка.

По склону к долине спускались они. Сначала он увидел капрала Пелаеса. Затем остальных. Их зеленые формы отличались от зелени горы. Чернели, словно закопченные, стволы винтовок. Его несли двое. Из веток они сделали что-то вроде носилок. Свежие ветви, должно быть, пахли. Пахли зеленым соком. Парня Даниэль не видел. Он был прикрыт шинелью.

Они спускались медленно, руки оттягивал тяжелый груз. «Смерть тяжела». Они ступали осторожно, чтоб не споткнуться. Ужасно неприятно, если оступишься и труп покатится вот так, по камням. Невеселое зрелище. Впереди шагал Пелаес. У него было лицо человека, выполнившего свой нелегкий долг: голова опущена, за плечом — винтовка. «Я знаю, что он скажет: „Ему было приказано остановиться. Мы кричали все, что положено по уставу, а он…“ Ну да, что-нибудь в этом роде. Я знаю. Что еще говорить?! Все ясно. Они устали, им надоело. Значит, никто не верит в молодежь». Волк стал еще тяжелее. Его окровавленные зубы блестели на солнце. Толстая зеленоватая муха уселась на мертвый глаз. Грубо выругавшись, Даниэль со злостью смахнул ее.

До хижин оставалось еще порядком, но шум уже долетал и сюда. Из лачуг на утренний свет выходили женщины, уставшие от борьбы с наводнением, которое унесло их пожитки в реку. Первой вышла Мануэла, затем Маргарита. Они были бледные, взлохмаченные, облепленные грязью. Он боялся увидеть среди них Монику, но она была, конечно, там. «Не следовало посылать ее сюда. Опять ошибка». Моника вынырнула из хижины Люсии. «Все в той же шинели». Он не хотел видеть ее, но видел. Видел, как она поднимается по тропинке, потом остановилась, замерла на месте. «Ее спина. Моника тоже стояла к нему спиной, точно смертельно раненная». Он видел ее. Фигурка стала неожиданно хрупкой и, словно куда-то погружаясь, терялась на этой бескрайней земле. Она стояла неподвижно; под шинелью угадывались слабые плечи, золотистые ноги блестели в утреннем свете. Он хотел отвести от нее взгляд, но не смог. Неловко карабкалась за ней Люсия. Подойдя к девушке, ласково обняла ее за плечи.

Жандармы спустились к реке. Он заметил их с другого берега. Они направлялись к бараку. Моника, чуть поодаль, шла за ними. Даниэль издали видел, какое белое у нее лицо. Видел, как медленно она идет, едва волочит ноги. Странные, роковые шаги. Она как-то сразу повзрослела. Теперь по земле шла женщина. Когда носилки очутились рядом, он с жадностью посмотрел на прикрытое шинелью тело. Из-под шинели виднелись только ноги, скорбные, голые, в одних сандалиях. «С этой раной будет еще морока…» Он оборвал воспоминание. Сейчас было бесполезно, не логично, даже глупо думать об этих вещах. От середины носилок свисала веревка, которую парень всегда носил вокруг пояса.

Даниэль снова потянул за бечеву и зашагал быстрее. Он хотел скорей дойти до Эгроса. Он уже почти выбрался на дорогу, когда услышал за спиной шум. «Точно гомон птиц на рассвете». Он обернулся. Дети в лохмотьях, босые, вихрастые, размахивая руками, с криком бежали за ним. «Увидели волка. Мертвого. Они хотят посмотреть на него вблизи. Это ведь тот самый волк, что пугает их во сне зимними ночами…»

Они проводили Даниэля до самого селенья. «Ну и гомон точь-в-точь как птицы». Они шли на почтительном расстоянии. Но шли. По улицам, сложенным из шершавых камней, где летом палило солнце, а сейчас толстым слоем лежит красная скользкая грязь, Даниэль волок зверя. На дороге оставалась тонкая кровавая струйка, приводившая в ужас ребят. Там и здесь, услышав шум, из дверей выходили люди. Они что-то говорили Даниэлю, но он не слушал. Может быть, они поздравляли его, а может, удивлялись.

Он сдал волка властям. Полицейскому Матиасу Калдеано он сказал: «За наградой зайду завтра… Надеюсь, вы дадите за него награду?» Матиас Калдеано потрогал зверя своей широкой, бесформенной, мозолистой рукой. «Еще теплый! — В его голосе звучала и радость и грусть. — От него еще идет пар».

Даниэль медленно направился по дороге, что начиналась на другом берегу реки. Он не ходил по ней уже много лет. Она вела за рощу черных тополей, к домику Танайи. «А ведь я не хотел ее больше видеть», — подумал он, когда меж стволов показалась крыша.

Было еще рано. В это время когда-то Танайя начинала свой трудовой день. Даниэль неловко, без прежней легкости, перепрыгнул через каменную стену. Медленно, прислушиваясь к шороху шагов, направился к дому. «Я только взгляну. Взгляну, и все. Я даже не знаю, жива ли она. Я нарочно никогда не спрашивал о ней. Мне все равно, умерла она или еще влачит свое существование на земле».

Танайя была здесь. Она стояла возле озимых Корво. Взгляд ее был задумчив, а может, насторожен. Она была здесь. Он остановился и смотрел на нее. Вдруг что-то хрустнуло в сердце: так, ломаясь, хрустит сухая ветка летом, когда на нее наступишь.

Волосы у Танайи стали серые, тусклые. Уже не блестела на крупном затылке черная коса. Танайя опустила руки, не двигалась. Рядом на земле лежала мотыга, стояла корзина с навозом. «Ходила за навозом». Он вспомнил, наступило время удобрять поля.