Мертвые сыновья

«Студию» в тот час заливал нежно-золотистый свет. Мигель открыл дверь, и занавеска на балконе заколыхалась, надулась парусом. «Хочу пить, — сказала Май. — Буквально умираю от жажды». Он пошел за рюмками. Май вела себя свободно. Она разлеглась на тахте, покрытой пестрым покрывалом. Потом сняла туфли. «У тебя, наверное, нет льда?.. — спросила она. — Как жалко». — «Ничего, сейчас достанем», — ответил он. В голове мелькнуло: «Как только смогу, куплю холодильник». — «Нет, никого не посылай, — сказала она. — Да и кого ты можешь послать? Черт с ним…» Он охладил бутылку под струей воды. Сел на тахту, рядом с Май. Она ласкала его волосы, гладила своими длинными нежными пальцами с короткими розовыми ногтями. «Как хорошо нам здесь одним, только ты и я, — проговорила она. — Какой ты умный, Мигель». Он поставил рюмку на пол, наклонился, поцеловал Май. Она, какая-то чужая и далекая, отвечала нехотя, но потом оживилась. Она умела целоваться. Ему нравилась Май. Очень нравилась. От нее пахло свежими легкими духами. «Мигель, — шепнула она. — Я тебя очень люблю. Мигель». Кажется, она говорила искренне. Но он был неспокоен. Что-то странное произошло с ним, он стал каким-то другим, враждебным, жестоким. «Май! — позвал он из самой глубины своей тоски. Он так крепко прижимал к себе девушку, что слышал, как стучит у нее в груди сердце. — Май, на этот раз будет не как всегда!..» Май смотрела на него полузакрытыми глазами. И хотя она часто смотрела на него так, тогда, непонятно отчего, ему показалось, что ее глаза вобрали все окружающее тепло — тепло вечера, тепло июня, мягкой пыли на тротуарах и заходящего солнца, последние лучи его золотыми бликами ложились на решетку балкона. «Май, — повторил он. — То дешево, понимаешь?» Он знал: эти слова произведут впечатление: «Дешево… вульгарно… Не в твоем духе…» Она ничего не ответила. Он опять почувствовал на своих губах ее горячие, покорные губы и холодные, жадные зубы. Она молчала, и, конечно, он принял молчание за согласие. Но она сразу же принялась за свои старые штучки — предпочитала не переступать границ благоразумия. К сердцу медленно прихлынула горечь. Опять нестерпимо захотелось причинить ей боль. Боль страшную, ту, что не оставляет следов на теле. «Май!» — позвал он, тихим, чужим голосом. Май надевала серьги. Улыбалась.

Солнце село, и стало холодно. Должно быть, прошло уже порядочно времени. Они сидели почти в темноте. В комнату проникало слабое сияние светло-синего неба. На полу из черной и белой мозаики лежали тени от ставней. «Наверное, уже поздно», — сказала Май испуганно и робко. «Для тебя!» — ответил он и резко засмеялся. «Почему ты так смеешься? — спросила она. — Я не люблю, когда ты начинаешь глупить!.. Ты же знаешь, как за мной следят дома. Я не могу поздно приходить…» Он взглянул на часы. С тех пор как они здесь, прошло два длинных часа. Гнев не проходил, он чувствовал его тяжесть. И вдруг он возненавидел Май. А может, она просто надоела ему. Он был по горло сыт и ею, и всеми этими. «Будь моя власть, я бы их в порошок стер! Р-раз — и нету! Все бы отнял, пустил бы по миру в одной рубашке, вот потеха-то! Мир большой и странный. Одни за свою жизнь столько горя хлебнут. А эти живут припеваючи. Кто его знает, отчего так!» — «Ну, я пошла, — сказала Май. — Мама…» — «Ладно, ступай. Счастливого пути!» Он наслаждался своей грубостью. Май стала серьезной и внимательно посмотрела на него. Было что-то беззащитное, горестное в ее взгляде, в нежных тенях под глазами, в детских губах. Она взяла пальто, пошла к двери. «Прощай, Мигель, — сказала она. — Думаю, что мы не увидимся до четверга…» В четверг они уезжали на побережье. Он это знал, но не двинулся с места, как будто так и надо. Она ушла одна, и он испытывал странное удовольствие, представляя себе, как ей плохо, — ведь он не проводил ее даже до двери. «Иначе не поймет. Ничего не поймет». Еще скажет, как тогда, раньше: «Какой ты странный, Мигель, я тебя не понимаю… Ты что сердишься?» Он бросил сигарету на пол. Ее горящий кончик сверкал, словно глаз какого-то зверька. Он чувствовал себя вялым и усталым. По телу разлилось что-то необычное. Должно быть, печаль. «Печаль? Отчего? Почему?» Он встал, пошел в ванную. Вода была теплая и не смыла с кожи этой странной невидимой пелены, которая прилипла к телу вместе с жарой. Он оделся, отпил глоток виски прямо из бутылки. «Лоренсо станет ворчать и будет прав. Хороший все-таки парень этот Лоренсо», — и вышел из «студии».

Было начало одиннадцатого. На Театральной площади царило оживление. «Космос» был переполнен. Мигель и сам не знал, как и почему ноги понесли его на Морскую. Он уже восемь дней не был у матери. В последнее время он ходил туда гораздо реже. «Пойдешь, только настроение испортишь», — оправдывался он. Это был его мир, тайный, скрытый, как гной, мир, о котором не рассказывают другим. «Фернандито, Чема, что они знают о жизни!» Да и зачем им знать… Каждому свое.

Он медленно поднялся по лестнице. Ему открыла дверь Аурелия, бледная, непричесанная. «Мигель…» — сказала она. Он сразу почувствовал: что-то случилось. Он увидел по ее глазам. Так было и раньше. Да, он уже знал. (Это как запах, или ветер, или облако пыли над дорогой. Как хриплое ворчанье волн в ночи и вой собак. Он уже знал. И голос Чито, издалека, с пляжа. И могилы братьев, и выстрелы там, на песке, и крик: «Их убивают…» Да, он сразу почувствовал этот ветер, глубоко, в груди, и услышал голос: «Где ты шатался, Мигель?..») Аурелия продолжала: «Это случилось после семи… Я вышла на секунду, только в лавку, а когда вернулась… Я не знала, где тебя искать… позвала привратника и Маноло!..»

Он не слушал ее. Зачем? Прошел по коридору в комнату. В самом деле, она была здесь. После стольких мучений, неизвестно как, мать наконец умерла.

●

Мигель потер руки. Они оледенели и совсем не гнулись. «Мертвецы, кругом мертвецы!.. Неужели не о чем больше думать? Я становлюсь каким-то странным. Нет, так не годится. Сейчас не время раскисать». Но земля подступала вплотную. «Если умирать, так сразу», — подумал он. Он вздрогнул, точно сквозь него пропустили ток. «Только бы не мучиться долго, не страдать… Мать умирала семь лет… Семь лет лежала живым трупом, деревяшкой… Все думали, она умрет скоро, а она не умирала… Я не хочу так. Если уж суждено умереть, лучше сразу, быстро. Не подходит мне умирать так, понемногу…» Снова вернулся страх. Инстинктивно Мигель искал руками стену. Но, наткнувшись на нее, тут же отдернул руки, точно коснулся змеи. Он с яростью закусил губы: «Что это я? Почему я думаю о какой-то чертовщине?.. Нет, у меня впереди еще целая жизнь. Я знаю, я буду жить. Долго жить…»

●

Пожалуй, с тех пор он еще сильней, еще ожесточенней полюбил жизнь. Ну да, в тот жаркий летний вечер, после похорон, когда он вернулся с кладбища и почувствовал свободу и облегчение. Он не плакал, когда мать навсегда уходила от него. Может, потому, что он выплакал все слезы тогда, ребенком, когда поезд увозил его от нее далеко-далеко. Вернувшись с кладбища, он уладил с Аурелией вопрос о квартире. Она дала ему денег и наконец осталась в доме одна. А для него эти деньги были далеко не лишними. В последнее время он забросил дела, и Лоренсо часто хмурился. Иногда они даже ссорились. Лоренсо требовал, чтобы он изменил свой образ жизни и сократил расходы. Доходов от «студии» — как странно: он уже не мог называть ее по-другому — едва хватало на жизнь, не говоря уж об остальном. «Теперь не надо заботиться о матери», — подумал он, входя в свою мансарду. Да, с этим покончено. Он чувствовал и боль и облегчение. Через открытый балкон с Театральной площади доносились голоса, скрип тормозов, шорохи наступавшей ночи.

Проходили дни, шли своим чередом дела и заботы. Без Май и Фернандито он опять стал самим собой. С Чемой они виделись редко, а скоро и тот уехал с бабкой в поместье. На полтора месяца Мигель снова окунулся в свой мир, вместе с Лоренсо огорчался промашкам, радовался удачам и ничего не знал ни об одном из тех троих. «Так лучше. Они только крали у меня время и деньги. Подумать, из-за них я чуть не рассорился с Лоренсо!» Постепенно он расплатился с долгами, которые наделал в последнее время. «В конце концов, мне тоже нужно „целеустремиться“, как говорит Лоренсо». Он и теперь развлекался, но только не так, по-своему. Однажды ночью он привел к себе домой девушку. Они распили бутылку коньяку, великолепно провели время, и даже на следующий день он чувствовал себя счастливым, полным сил. Случалось, и Лоренсо участвовал в его развлечениях. «Ты стал спокойнее и веселее», — говорил он. «И правда, ни тебе огорчений, ни опасений, ни ненужных расходов…» Только иногда на него что-то находило, накатывало невыносимое, острое желание: вырваться из всего этого. Может, тут была виновата Май и другие. Он и сам не понимал. Одно было ясно: он стал нетерпеливее. Он знал — у него еще все впереди. «Мне восемнадцать, никто не висит у меня на шее, и есть крыша над головой. Не так уж плохо, грешно мне жаловаться», — успокаивал он себя.