Мертвые сыновья

— «Солдатик, солдатик! Откуда ты? — С войны я, с чужбины — явился к вам».

Моника прикрыла глаза. От голоса Марты сердце захлестнула волна давно забытой нежности. (Перед глазами вдруг встали домик Танайи, огромное солнце и детство. Золотом и зеленью сверкала в камышах река. Моника толкнула дверь. Марта подняла голову, а мальчуган спрятался за спину матери. Марта улыбнулась:

— А… сеньорита Моника…

Моника знала, что это означает. «Сеньорита Исабель не любит, когда вы приходите на кухню». Она знала, так было всегда.

— Марта, кто он?

Марта, не понимая, смотрела на нее глупыми зелеными глазами.

— Кто?.. — спросила она медленно, как говорили в Эгросе.

— Ну тот, заключенный… Ты еще сказала, он убежал.

— А… да разве я знаю! Так, говорили.

— Кто говорил?

— Там, в деревне. Да вы не пугайтесь, сеньорита Моника. Закроете хорошенько окно, и все тут.

Моника медленно направилась к плите. Мальчуган выглядывал из-за спины матери.

— Слушай, Кристобалито, — сказала Марта и продолжала петь: — «А мужа не видали? Он на войну ушел. — Сеньора, я не знаю. Какой он из себя…»

Моника подошла к огню. В косы вплелись высокие, голубые и красные языки пламени. Огромный колокол, заглатывая дым, толкал его вверх, в черную высоту, через которую — как пугали ее в детстве — влетают в дом домовые, ведьмы и души умерших. Монику знобило.

— «Муж у меня высокий — кудрявый молодец», — продолжала Марта свою печальную, за душу берущую песенку. Мальчик выглядывал из-за ее плеча и показывал Монике язык.

Монику трясло от холода. Она никак не могла согреться, хотя стояла совсем у огня. Старалась думать о том, что предчувствовала, и не могла. В голове вертелось одно: «Эта песенка очень давнишняя. Ее пела еще Танайя. А Танайе — ее мама… Да, да: сто, двести лет назад пели эту песенку детям. И сейчас поют, как и раньше. Ничего не меняется. И этот мальчишка босой, как зверек… И я была такая в его годы и верила в домовых и ведьм. Говорят — была война, и многое изменилось, а мы все те же. Мигель говорил: жизнь у человека одна, и надо вовсю ей пользоваться, нельзя гнить. А здесь все гниют, заживо: глядят вокруг равнодушными глазами, ничего не знают и не желают знать. Кругом одни старики, и дети тоже старые. Все из другого времени, все…» Холод от ног поднимался к рукам, лицу. И внутри притаился леденящий холод. Кристобалито медленно вышел из-за спины матери.

— «И графы, и маркизы плакали по нем…», — тянула Марта. Она пела, опустив голову; блестящие, собранные в тугой пучок волосы при свете пламени были совсем рыжие, красивые, густые. Кристобалито качал головой взад-вперед, и черные кудри то падали на глаза, то вихрем вздымались вверх. Он лукаво поглядывал на Монику — влажные зрачки казались двумя черными виноградинками. Кристобалито боялся господ, прятался от них, потому что знал: Исабель не любит, когда он попадается ей на глаза (он ведь — исчадие греха).

Дождь сильнее застучал в окно. Марта умолкла, перекрестилась:

— Ах, сеньорита, худо сейчас тому, кто ходит в горах…

Моника взглянула на Марту, сердце замерло. Никогда не разберешь, что у нее на уме: с умыслом говорит или просто глупа, как корова. Никогда не разберешь. Марта встала, подставила миску с очищенной картошкой под струю воды.

— А дальше, мам, дальше, — просил Кристобалито.

Марта, вытирая руки о передник, смотрела в огонь.

— «Семь лет, как жду его я, — еще семь подожду. А если не вернется, я в монастырь уйду…»

Моника почувствовала, как там, внутри, кольнуло сердце. Голос Марты тек медленно, тихо, как спокойная, сонная вода летом, в канаве. Что-то подкатило к горлу.

— Нет, нет, — вскрикнула Моника.

По стеклам стекали крошечные речушки. За окном поднимался странный свет, серый, мутный. Моника быстро пошла к выходу. У двери оглянулась. Марта искоса смотрела ей вслед.

— Ах, сеньорита, вспомнила!.. Говорили, он совсем молоденький… Блондинчик, красивый из себя, его еще «пареньком» кличут. Защити его, господи! Скоро станет одним покойником больше!

Моника вышла из кухни. Прошла в переднюю, прислонилась спиной к стене. Здесь было темно. Только в окна проникал слабый, тусклый свет. Тяжелый ливень барабанил по стенам.

Глава одиннадцатая

Дождь унялся лишь к ночи. Где-то постукивали редкие капли, но и они вскоре умолкли. И только одна, странная и настойчивая, звонко стучала будто о железо. «Надо что-то сделать, — подумал Даниэль. — Всегда после дождя эта капля стучит и стучит. Неприятно».

Он не торопясь чистил ружье. Дважды ему казалось, что кто-то дергает дверь, и дважды в комнату врывался лишь влажный холод. Он снова запер дверь на железный засов, закрыл ставнями окно. Снял сапоги и протянул босые ноги к огню. Болела поясница. Обернувшись в сторону погреба, громко спросил:

— Хочешь есть?

Он не расслышал ответа. А может, парень ничего и не сказал. Даниэль приготовил ужин. «Рискну, пожалуй», — подумал он и поставил две миски на стол. И все-таки было что-то нездоровое в этой смелости. Он и сам понимал, что это ненужное лихачество, и убрал одну миску на полку.

На этот раз в дверь и в самом деле постучали. Он явственно услышал три сильных удара, точно громыхали молотком.

Даниэль медленно встал. Голыми подошвами он чувствовал шероховатые половицы. Ступал он тихо. Бесшумно отодвинул задвижку, снял засов. Открыл дверь.

В черном лесу мелькали зеленоватые огоньки. «Непостижимо откуда, но в лесу всегда появляется свет. Словно для того, чтобы не пропал даром блеск росы и выпавшего дождя…» Ветер стих, и он чувствовал теперь только влажный холод да тысячи запахов земли, корней и мертвых листьев.

— Даниэль, пусти меня… Пожалуйста, пусти меня скорей.

Он неожиданно увидел ее. Наверное, она пряталась у стены и вдруг появилась перед ним внезапно, как маленькая колдунья.

— Моника! Что ты здесь делаешь?

Он не успел помешать; она проскользнула в дом, как холод. (Точно раннее солнышко просочилось в щели.) «Так и должно было случиться… Не знаю, как я раньше не подумал. Так и должно было…»

Он прикрыл дверь:

— Зачем ты пришла? Что это тебе взбрело на ум? Исабель…

Моника подняла голову. Она была бледна, но не от страха, не от раскаяния. Ее маленькое лицо стало вызывающим, почти злым.

— Исабель? При чем тут она? Я пришла говорить не о ней.

Рывком сняла пальто. При свете лампы и печки странно сверкнули ее волосы. Даниэлю стало больно, когда он увидел эти сияющие, золотистые кудри. «Она уже не девочка. Нет, далеко не девочка», — как-то глупо подумал он.

— Я опять удрала оттуда, из долины… Мне нужно хоть с кем-нибудь поговорить, кто знает… Понимаешь, я была у хижин, но там не до того. Их затопило. Вода все унесла. Они там роют заступами, хотят спустить воду… Тогда я вспомнила о тебе. Ты тоже знаешь про нас…

Даниэль взглянул на Монику. Ее ноги были в грязи.

— Что я знаю про вас?..

Моника подошла и протянула ему руку. Он не взял ее.

— Ты знаешь… про Мигеля… Я рассказывала тебе. Неужели ты не помнишь?

— Помню. А что?

— Говорят, он убежал.

Даниэль пожал плечами.

— Да, говорят.

Моника опустила глаза. Лицо ее скривилось от горя. Кажется, неподдельного. На секунду Даниэлю стало ее жалко.

— Я ничем не могу помочь, Моника. Не я ему советовал.

— Я хотела только спросить, — проговорила она, — знаешь ли ты… знаешь ли ты что-нибудь еще. Я не могу про это ни с кем говорить… Ужасно жить там, внизу!

Она в отчаянии опустилась на стул, точно все пропало, точно жизнь кончилась. Даниэль вдруг разозлился. Ему захотелось отшлепать ее, как ребенка, сказать: «Иди домой, а то я сам отведу тебя».

— Не скажешь ли, что ты собираешься здесь делать? — Голос его звучал сурово. — Что ты задумала?

Моника посмотрела на него долгим взглядом. У нее были большие, красивые глаза. Синие-синие, почти черные. Она не была похожа на Веронику (но ее движения, взгляд вдруг напомнили ему то время, когда Вероника вот так же смотрела на него, хвостом увивалась за ним. А он указывал ей на дорогу и сердито говорил: «Чего привязалась? Иди домой. Не ходи за мной… Чего ты ходишь за мной?»).