Фанатик

Галланти, осев в кресле, погрузилась в угрюмое молчание. Наконец, она почти прорычала:

— Всё происходящее — абсурд. Единственное, что этому прыщу полагалось сделать — это единственное, чего он не сделал! Мы всё ещё не имеем представления, кто убил Джамку. Каким-то образом эта «мелкая подробность» затерялась в суматохе.

Юрий сухо ухмыльнулся.

— Иронично, верно? И, после буйства Каша, никогда не узнаем. Но что с того? Полагаю, вы видели акт вскрытия, не так ли?

Галланти кивнула. Юрий поморщился.

— Весьма отвратительно, да? Умирал он долго, и тот, кто всё это проделал, был таким же садистом, как сам Джамка. Глядя на голограмму его трупа, я едва не поддался искушению заявить, что Джамка покончил с собой. Вот только он никак бы не смог засунуть…

Юрия слегка передёрнуло.

— Ладно, оставим тошнотворные подробности. Суть в том — вы это знаете, я это знаю, кто угодно хоть с каплей мозгов знает, — что Джамка со всей очевидностью был убит кем-то из его собственного круга. Внутренние дрязги, так сказать. Поэтому, если уж на то пошло, кого теперь волнует, кто убил Джамку? Каша перестрелял изрядно этих ублюдков, и делу конец. Туда им и дорога. Вы действительно думаете, что Оскар Сен-Жюст будет ворочаться по ночам в кровати из-за беспокойства об этом деле?

Капитан супердредноута мрачно покачала головой. Ещё более мрачно и очень тихо она произнесла:

— Это дело будет стоить мне карьеры. Я это знаю, будь оно проклято. И… — Внутренняя вера в собственную праведность и негодование снова прорвались на поверхность. — Это не моя вина. Я никакого отношения к этому не имела! Если бы этот долбанный Каша не…

— Джиллиан! Оставьте. — Это её остановило. Юрий поторопился продолжить. — Оставьте. Это бессмысленно. Моя собственная карьера также зависла над пропастью, вы же знаете. Даже если тебя признали «невиновным», запись в личном деле о проведении в отношении тебя «сурового дознания» представляет собой большую чёрную метку. Худшую, если уж на то пошло, чем что угодно в вашем деле.

Галланти почти — но не до конца — сумела выдавить из себя улыбку сочувствия. Юрий решил, что настал подходящий момент для предложения «сделки».

На этот раз он сдвинулся вперёд на самый край сиденья.

— Послушайте, худшее, что вы можете сделать, это погрузиться в скорбь. Есть ещё шанс привести всё в порядок. В самом крайнем случае — минимизировать ущерб. Каша, умчавшийся в романтичную погоню за рейдерами и пиратами, — это лучшее, на что мы могли надеяться.

Она вопросительно и самую малость с надеждой выгнула бровь. Юрий ответил самой лучшей из своих искренних улыбок.

Это была, надо сказать, великолепная улыбка. Дружелюбная, сочувственная, интимная без вульгарности. На протяжении многих лет сотни людей говорили Юрию, как высоко ценят его искренность. Возможно, самое странное во всём этом — определённо самое странное в данный момент — было то, что Юрий знал, что это чистейшая правда. Он и был искренним, сочувствующим, дружелюбным человеком. Использующим собственную природу, раз уж больше у него ничего не было, как единственное оставшееся в его распоряжении оружие.

— Я — не коп, Джиллиан. Каша может навешивать на меня любые ярлыки, но я не подхожу по характеру. Чтобы прикрыть собственный зад — и зады всех остальных — я найду и прихлопну ещё несколько жалких «очагов разложения». На таком большом корабле у нижних чинов должно быть, как минимум, полдюжины самогонных аппаратов.

— Ха. Скорее две дюжины. Не говоря уже об азартных играх.

— Вот именно. Так что мы поджарим нескольких рядовых — влепим им самые суровые наказания из возможных, — а я тем временем займусь настоящим делом.

— Каким же?

— Я — комиссар, Джиллиан. И чертовски хороший. Какие бы претензии не имели ко мне когда-либо мои начальники, никто ещё не оценивал мою главную работу иначе, чем высшим баллом. Проверьте моё дело, если не верите на слово.

И это тоже была чистая правда. Радамакэр не попытался объяснить это Галланти, потому что не надеялся на выполнимость такой задачи. По натуре занимаемой ею должности, даже оставляя в стороне её темперамент, Галланти была инструментом принуждения Госбезопасности. В этом ключе и работал её мозг, и она неизбежно проецировала такое же отношение на всех остальных сотрудников ГБ.

Истина была сложнее. Юрий, в отличие от Галланти, всё карьеру провёл во «флотской ГБ» — одним из горстки на каждом корабле офицеров ГБ, назначенных работать и сражаться плечом к плечу с офицерами и рядовыми Народного Флота, за которыми официально они должны были надзирать. С течением времени многие, если не все, из этих офицеров ГБ стали отождествлять себя со своими боевыми товарищами. Для кого-то с характером Юрия процесс был неизбежен — и протекал быстро.

Галланти была слишком недалёкой, чтобы это осознать. Но, конечно же, этого нельзя было сказать об Оскаре Сен-Жюсте. Тот всегда понимал, что в его руках опасный, обоюдоострый клинок. Проблема в том, что этот клинок был ему необходим. Поскольку горький опыт снова и снова доказывал, что комиссарами Госбезопасности, добивавшимися наилучших результатов в горниле войны, были не любители стоять над душой с кнутом в руке, а как раз подобные Юрию Радамакэру. Те, кто не столько «надзирал» за флотскими товарищами, сколько служил им, как служили когда-то священники в армии католической Испании. Инквизиторы по должности, но гораздо чаще исповедники на практике. Люди как раз достаточно отдалённые от цепи командования флота, чтобы рядовые — да и офицеры — приходили к ним за советом, помощью, наставлением. Достаточно часто за заступничеством перед начальством, если попадали в сети законов, нерушимых на бумаге, но каким-то магическим образом смягчавшихся по сказанному наедине слову комиссара. Не смотря на грозную аббревиатуру «ГБ» в звании фактом было то, что за последние десять лет Юрий провёл гораздо больше времени, помогая павшим духом рядовым перенести неприятные известия из дома, чем вынюхивая признаки нелояльности.

Юрий обдумывал этот факт долгие годы. И, учитывая его склонность к иронии, находил в нём определённое утешение. Что бы ни сокрушила безжалостность Комитета Общественного Спасения, изменить основные человеческие эмоциональные реакции они оказались не в силах. Теперь Юрий сомневался, чтобы это удалось хоть одной из тираний.

— Так чего вы хотите, Юрий? — произнесено это было неприветливо, но в тоне Галланти звучало не столько желание дать отпор, сколько, на самом-то деле, просьба о помощи.

— Дайте мне свободу действий на корабле, — немедленно ответил он. — Официально я буду «помощником следователя», рыщущим, дабы выкорчевать гниль и разложение. На самом деле я буду вашим комиссаром. Я хорош в деле укрепления морали, Джиллиан. Попробуйте, и увидите. К тому моменту, когда вернётся Каша, у меня будет, чтобы предъявить ему, пригоршня «пресечённых преступлений». Но что гораздо важнее, у нас снова будет функционирующий корабль, а его экипаж, включая всех переведённых, чем угодно будет готов поклясться, что «Гектор» — замечательный корабль, а кэп Галланти — замечательный капитан.

— И что нам это даст?

— Джиллиан, отдайте должное Виктору Каша. Этого заслуживает даже дьявол. Да, он фанатик чистой воды. Но фанатик, на свой извращённый лад, являющийся честным человеком. Парень не притворяется, Джиллиан. Когда он говорит «для блага Государства», он это и имеет в виду. Это не прикрытие его собственных амбиций. Если мы сможем убедить его, что гниль искоренена, — хотя бы даже что дела идет к лучшему — он этим удовлетворится и отправится восвояси. Факт — что на протяжении последних нескольких лет сектор Ла Мартин был опорой экономики Республики. Факт — что вы лично не были замешаны в преступлениях Джамки, и Каша так и заявил в официальном докладе в Новый Париж.

— Откуда вы это знаете? — фыркнула Галланти. Её скептицизм был разбавлен тревогой — а теперь и не такой уж малой долей надежды.