Страница 40 из 56
«Никуда вам не уйти отсюда!..»
И, подавленный, я думаю:
«Неужели нет выхода?»
— Уберите труп! — сердито приказывает командир.
Несколько человек бросаются к покойнику и прячут его в носовую шахту, под настилку.
Командир смотрит на свои карманные часы и уверенно говорит:
— Пустяки! Посидим еще немного здесь и тронемся в путь. Прямо в свой порт. А пока что каждый по-своему может веселиться, как сказал однажды черт, садясь голым телом в крапиву…
Он улыбается, улыбаются, точно по команде, и все другие. Мы верим в счастливую звезду командира, верим в то, что он знает «Мурену», как редко кто знает свою жену.
Командир разговаривает по-немецки с капитаном. Мы слушаем и не понимаем. Тут же и другие офицеры стоят. Капитан старается улыбнуться, но по лицу его расползаются гримасы.
— Оказывается, не хочет, чтобы мы погибли от немецкого миноносца, — переводит командир. — Желает нашей лодке спастись. Вот вам и патриот.
Офицеры уходят в кают-компанию. Я спрашиваю самого себя: «А какие могут быть желания у каждого из нас, если попасть в положение капитана к немцам?..»
Меня толкает моторист Залейкин:
— Ну что, брат?
— Ничего.
— Как ничего? А почему же, скажи мне, у барана хвост опущен, а у козла кверху задран?
Залейкин сделал короткую паузу и серьезно наказывает мне:
— Нет, ты подумай над этим. Вопрос, можно сказать, философский. В нем смысл жизни скрывается…
— Ах ты, трепло этакое! — смеются матросы.
Залейкин глянул на всех, хитровато улыбнулся:
— Эх, братва! Недавно случай со мной произошел…
— А ну, дружба, позвони малость, потешь команду, — пристают к нему матросы.
— Тут не потеха, а факт был, — начинает Залейкин. — Вот как нужно это понимать. Да… Иду я ночью по городу. Поздно уж. Людей мало. Глядь — по тротуару горняшка плывет, покачивается, как лодочка на легких волнах. А за нею, в кильватер, важно этак, пес шествует. Здоровенный кобель, что твой телок годовалый. И породы — сенбернар. Я ближе и ближе к горняшке — пристал к ее борту. Ну а дальше — сами знаете: тары-бары, ночевали в амбаре. Идет дело на лад. Гуляем по городу. Проходим мимо одного сада, вдоль забора. Тень от деревьев. Место, думаю, подходящее…
Около Залейкина — почти вся команда. И я здесь. Забыто, в каком положении находится наша «Мурена». Все слушаем, вытягиваем шеи к этому забавному мотористу, а он продолжает:
— Обнял я свою горняшку — и ну целовать. А она, как всякая женщина с первого раза, давай ахать да охать — притворяется, будто я насильно беру ее. В это время кто-то ка-а-ак шандарахнет меня в бок! Так и опрокинулся я вверх торманом. Лежу на спине. Глядь — уй, мать честная! — надо мною кобель стоит. Пасть разинул, клыки оскалил, рычит в самое лицо, собачьей псиной обдает. А из меня и дух вон. Даже голос отнялся. Тут уж она, горняшка, вступилась. «Тризорушка, говорит, не надо, не трогай! Милый Тризорушка! Иди ко мне…» Отпустил мою душу на покаяние — слез с меня. Кое-как поднялся. Даю задний ход. Едва двигаюсь. Все мои внутренние и внешние механизмы развинтились — ни к чертовой матери не годятся. А горняшка к себе манит. Да уж какая тут любовь! Вся душа засохла.
В лодке долго плещется нервный хохот команды.
Я думаю, что без Залейкина мы могли бы сойти с ума.
Командир — в рубке. Отдает распоряжение к всплытию.
«Эх, удастся ли нам еще раз увидеть божий свет?»
С шумом освобождаются от воды цистерны. Электромоторы работают полным ходом. Офицеры, вся команда и даже пленный капитан стараются раскачать лодку, с остервенением бросаются от одного борта к другому.
— На левый!.. На правый!.. — командует старший офицер.
Но лодка ни с места, точно кто держит ее зубами.
Снова отчаяние леденит кровь.
Решено прибегнуть к последнему средству: выпустить мину. Если и это не поможет, «Мурена» станет для нас вечным гробом.
— Электромоторы — полный назад! — командует командир.
Мина шарахнулась вперед.
«Мурена» дернулась, как живая, и стремительно, словно сама обрадовалась, что удалось оторваться от морского дна, понеслась вверх.
Миноносец в это время находился очень далеко. Он нас даже и не заметил. Мы успели опять погрузиться и пошли на глубине тридцати — сорока футов. Двигались без перископов. Только ночью поднялись на поверхность моря.
Телеграфист Зобов по радио бросил в пространство весть о «Мурене».
Жаром дышит небо.
«Мурена» вспахивает гладкую поверхность моря и несется к родным берегам.
Мы сидим на верхней палубе. Солнце обливает нас зноем. Измученная душа отдыхает, наполненная голубым светом. Никому не хочется вспоминать о том, что недавно пережито. Пусть оно никогда больше не повторится.
Залейкин играет и поет. Его двухрядка растягивается во всю ширину рук. В голубом просторе кружатся и бьются звуки гармошки, а среди них реет звонкий тенор певца.
Кто-то крикнул:
— Земля!
Все смотрим вперед. Там, за крутой чертой горизонта, постепенно вырастают церкви, дома, гавань, точно поднимаются из моря.
Навстречу нам идет дозорный миноносец. Еще издали, по семафору, мы обмениваемся с ним приветствиями. Сближаемся, остановились.
— Поздравляю! — кричит с верхнего мостика командир миноносца. — Сегодня о вас уже в газетах напечатано!..
Наш командир кратко рассказывает о своем походе и, в свою очередь, спрашивает:
— А что нового на берегу? Как на фронте?
— Неважно…
Поговорили и разошлись.
Небо излучает радость. Водная степь горит, усыпанная серебром. И не верится даже, что где-то грохочут пушки, трещат пулеметы, льется человеческая кровь.
Ближе надвигается гавань. Нас встречают чайки, взмывают над лодкой и кричат.
Мне ничего больше не надо. Полина сидит рядом со мною, ласковая, как ветерок морской. Окно занавешено, в комнате полусумрак. И зачем нам нужен свет, когда горят так сердца?
Ах, как задушевно звенит ее голос!
— Я все очи проглядела — все выходила на берег. Смотрю в море, не плывет ли твоя лодка. Начала уже думать, что ты погиб. И вдруг ты явился…
— Нет, Полина, на этот раз смерть миновала нас…
Полина порывисто льнет ко мне, бросает знойные слова:
— Ненаглядный ты мой подводник! Соленое ты мое сердечко! Скажи, любишь?
В сотый раз я отвечаю ей:
— Люблю!
Я чувствую, что во мне играет каждая кровинка, а сердце, как рубильники в лодке, вспыхивает искрами.
В лодке нашей поврежден корпус, согнуты перископы. Скоро ее поставят в док и начнут ремонтировать. Для нас наступает полоса отдыха.
На базе жизнь проходит по-прежнему. Если кто посмотрит на нас со стороны, то невольно подумает, что это все беспечные и веселые ребята, отчаянные головушки. На самом деле мы только стараемся быть такими, чтобы забыться от пережитых и ожидаемых ужасов. Но не всегда это нам удается. И сам я чувствую и на других замечаю, что озорство, удаль — часто напускные. Мы с трудом сдерживаем гнев против того, что творится на земле. Среди команды все чаще раздаются раздраженные голоса:
— Когда же это мы перестанем колошматить друг друга?
— Да, конца войны с самой высокой грот-мачты не видать…
— Эх, сговориться бы с немцами и громыхнуть по головам заправил! Да так громыхнуть, чтобы вся земля загудела!..
— К этому все идет. Только это будет похлеще, чем в пятом году: с испугу сам дьявол начнет молитвы творить…
Иногда я думаю: как это случилось, что эти двести человек стали подводниками? Точно чья-то могучая, но незримая рука хватала каждого из нас за шиворот и со всех концов России тащила сюда — на этот транспорт, на эти подводные чудовища. Одного заставили следить за электромоторами, другого — из пушек стрелять, третьего — мины пускать.
Говорю об этом Зобову. Он оглядывается и тихо отвечает мне:
— А это потому так случилось, что большинство человечества — идиоты! Будь то французы, русские, англичане, немцы — все равно…